Григорий Хохлов - Доля казачья

Спросил я у Таболкина, как такое может быть, ведь ребёнок не мог этого сделать.

— Много ты рассуждаешь, Григорий Лукич, и не будь ты фронтовиком, тебе бы плохо пришлось. Есть директива нашей партии и правительства на этот счёт и по-другому мы с казаками не можем поступать. Все они с оружием были тогда, и жили все зажиточно, кулаки, одним словом! И по-другому с ними нельзя бороться, только так. А чтобы много не рассуждал, Григорий Лукич, определю я тебя на сутки к уголовникам, камеру им убирать. Им прислуга нужна из таких как ты, политических. Здесь своя иерархия, и я понимаю их, котлеты отдельно и мухи отдельно, и всем хорошо. И нам тоже!

В камере находились десяток радостных рож, татуированных тел, рук и ног. Ни про какой человеческий облик здесь не могло быть и речи. Уголовники, убийцы и насильники.

— Говорят, к нам в гости сам казачий атаман пожаловал, который, уже везде повоевать успел, и за белых и за красных. Что же ты за границу не утёк, как твои умные товарищи. Им теперь легче будет, чем тебе нам прислуживать.

Всё потонуло в зверином хохоте, с иканием, воплями и стонами.

— Всю свою жизнь я воевал за своё Отечество, защищал его от маньчжуров, японцев, американцев и других интервентов. А вы в то время, господа уголовники, у бабушек из кармана последний грош тырили. Обрекая их на слёзы и страдания, и даже на смерть.

— Котёл, посмотри на него, да это же комиссар. По всем повадкам он, вот как нам подфартило. Кто к нам в руки пришёл.

Котёл был у них за старшего в этой камере, и пользовался непререкаемым авторитетом. И действительно голова его напоминала по своей форме котёл, огромный и чёрный.

— Штырь, пощупай нашу служанку, может брак какой подсунули, работать не хочет.

Весело двигался ко мне Штырь, пританцовывая на своих кривых ногах. И ему очень захотелось услужить своему вожаку. Я уже делал всё автоматически.

Гулко ёкнула татуированная грудь Штыря от моего удара. И всем показалось, что она развалилась от такого резкого напора кулака. Не выдержала его. На глазах тот начал синеть и рухнул, как сноп на заплёванный пол камеры.

— Бей его! — послышался приказ главаря.

А дальше пошла моя привычная работа казака-пластуна. Всё было понятно и продуманно, как в бою. Хрустели сломанные ноги и руки матёрых уголовников. Пока я совсем разъярённый, как тигр, не добрался до неожидавшего такого хода событий самого Котла.

И всё же успел ехидно хмыкнуть уголовник, и он был уверен в себе, силён, как бык, да ещё при своем любимом оружии — заточке. Не одну он глотку порезал за всю свою жизнь, а сколько душ загубил, никто того не знает. Заелозил он под моими руками и захотел вырваться, но тут же взвыл от нестерпимой боли. Из моего захвата руки и лошадь не могла вырвать ногу. Не то что вырваться такому подонку, как он. Я бил его мерзкой рожей об замызганную стенку камеры, пока она не стала вся в его крови. Затем потащил его к параше.

— Ты хотел опозорить атамана и всех казаков русских, пей, скотина, помои. И помни, что и ты под Богом ходишь, и тебе придётся теперь другим прислуживать. Потому что ты уже никто, ты уже хуже скотины стал.

А чтобы ты больше никому не угрожал своим оружием, я твой бойцовский пыл поумерю.

Ловким приёмом я сместил все его шейные позвонки, теперь их не один врач не поправит, и любое движение противника будет вызывать дикую боль во всём теле.

— Запомни, что я русский казак! Я могу, шутя, все твои позвонки в твои подштанники россыпью высыпать. И всю твою рожу по камере, вместе с тобой, размазать.

Залетели в камеру конвоиры и оторопели, как такое может быть, уму непостижимо, чтобы с такой оравой уголовников одному человеку справиться.

— Это что вам, больничный лазарет здесь или образцовая камера? — кричит во всю глотку старший надзиратель. И он бледен от такой неожиданной картины побоища, его неожиданного результата.

Но и он не смог перекрыть жуткий вой и вопли, исходящие из изломанных тел уголовников.

Затем подошёл к Котлу и сам пнул в его размазанную рожу своим лакированным, фасонистым сапогом.

— По делу тебе, голубок, испробуй и ты свою долю до конца, не всё тебе верховодить здесь, да бунты устраивать.

Не поленился он и смачно плюнул в то, что осталось от лица Котла. И его же, рубашкой принялся наводить глянец на своих сапогах. И у него были свои личные счёты с Котлом, и вот настал долгожданный час возврата долгов.

— Кого добить, кого в больничку, а Бодрова к следователю.

Сортируйте всех!

Не знали уголовники, кого из них будут добивать, и ужас овладел всеми ими. И, похоже было, что там начиналась повальная, предсмертная истерика, паника!

Меня вытолкали в коридор и скоро увели к следователю Таболкину. И, похоже было, что он уже ждал меня.

— Не ожидал я от тебя такой прыти, атаман, а с большим числом уголовников ты бы смог справиться? Или ты уже всё показал, что ты можешь делать.

Я подошёл к его столу и взял со стола листок бумаги, и моментально загнул его в трубочку. И уже этим остриём насквозь проткнул лежащее на столе яблоко.

— Я мог бы также свободно проткнуть горло любого врага или лишить его зрения.

Затем взял другой чистый листок, подержал его развернутым, и уже, как ножом, порезал яблоко на части.

— Я мог бы с таким же успехом перерезать любое горло.

— И моё горло, тоже? — не вытерпел восхищённый Таболкин.

— Я себе такой цели не ставил, — ответил я уклончиво.

— Ты будешь жить, ты достоин этого. Я как смогу, так и помогу тебе, Григорий Лукич. Я верю, что ты хорошо воевал во всех войнах, и чести своей нигде не замарал. У тебя, Григорий, везде в документах расстрел стоит, а у сына твоего пятнадцать лет обозначено выселок.

Так я вам обоим сделаю одинаково, это всё, что я могу сделать для вас, Григорий Лукич. На большее деяние и я не способен, я не Господь Бог. Сына твоего, Романа, тоже арестовали, недолго он был в бегах. Кого надо было, то всех мы достали, ни про кого не забыли. И Шохирев Василий тоже арестован. Одного отца твоего, Луку Васильевича, мы не тронули. Никто не посмел опорочить его доброе имя. У нас такое редко бывает, перекос вышел, не в ту сторону.

Прощай атаман! Такие люди, как ты, ко мне редко попадают.

Судила нас мрачная от крови «тройка», из трёх человек, так в народе назывался специально созданный суд для таких горемык, как я. Почти моментально они выносили свои жестокие приговоры: расстрелы и огромные срока в виде двадцати пяти лет лишения свободы. Расстрелы немедленно приводились в исполнение, и тут же, в пригороде Хабаровска, трупы расстрелянных людей закапывали. Не было там ни крестов ни других обозначений, одно большое захоронение, как скотомогильник. Просто где-то в тюремных архивах отмечалось, что приговор приведён в исполнение, нет человека! С интересом посмотрели на меня мои судьи, был там и Таболкин.