Александр Западов - Забытая слава

А собственно, зачем ему эти ссоры? Очень мало в России людей, владеющих словесным искусством, — их можно перечесть на пальцах, — и первыми идут Ломоносов и Сумароков. Беда, что не понимают они шуток. Один голову положит за грамматические правила, другой — за свои опыты и проекты введения наук в отечестве. Неужели же нельзя жить мирно, ведь служат-то они общему делу?!

Шувалов был недоволен собой. Надобно соединять усилия просвещенных людей. Он о таком соединении старается, чему примером Московский университет, где шестой год уже ведутся занятия. Придумал его Ломоносов, но если бы Шувалов не поддержал затею, не видеть бы Москве храма науки. А Сумароков и Волков открыли российский театр. И как ни скучен Тредиаковский, он язык наш вычищает, и переводы его издает Академия наук.

Нет, что ни говори, худой мир лучше доброй ссоры. Спорить следует, однако в разумных пределах, и его, Шувалова, должность — мир между сочинителями водворить на благо отечества.

Приказать мириться нельзя, не такие натуры у его подопечных. Попробовать уговорить — удобнее. И начать с Ломоносова, человека разумного. Сумароков бешеный и в гневе себя не помнит.

Шувалов послал записку Ломоносову, пригласил его во дворец.

На утренний выход фаворита собрались, как обыкновенно, разные господа — напомнить о себе, попросить милости. Ломоносов приехал из Академии наук и, казалось, горел еще пылом схватки со своими противниками в академической Канцелярии. Он готовил к печати книгу «Первые основания металлургии» и надеялся, что Шувалов ускорит ее выход. В мае ожидалось важное астрономическое событие — прохождение планеты Венеры через диск Солнца, и Ломоносов был озабочен выбором ученых наблюдателей, подготовкой приборов. Среди вялых, равнодушных ко всему на свете, кроме собственных притязаний, шуваловских прихлебателей и придворных лизоблюдов Ломоносов глядел радостным пришельцем из другого мира — труда, поисков и открытий.

Шувалов ласково поздоровался с Ломоносовым, выслушал его короткий рассказ о том, что происходит в Академии, но ничего не обещал.

— Мы еще вернемся к вашим начинаниям, Михайло Васильевич, — сказал он. — А пока я вас хочу просить — помиритесь с Сумароковым.

— Что-о? — изумился Ломоносов.

Шувалов повторил свою просьбу.

— Помирись с Сумароковым! — не скрывая разочарования, произнес Ломоносов. — То есть сделай смех и позор, Иван Иванович?! Свяжись с таким человеком, от которого все бегают и вы сами не рады? Возлюби того, кто всех бранит, себя хвалит и бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит? Нет, увольте от этого срама!

— Какой же срам-то? — спросил Шувалов. — Александр Петрович офицер заслуженный, известен государыне, он Лейпцигского ученого собрания член, я сам с ним дружбу вожу.

— Вам это не в диковину, Иван Иванович, — сказал Ломоносов, — вы всех принять должны и всех выслушать ваша доля, стало быть, такова. А у меня по разным наукам столько дела, что я отказался от всех компаний. Жена и дочь моя привыкли сидеть дома и не желают с комедиантами обхождения. Я пустой болтни и самохвальства не люблю слушать, а Сумароков, привязавшись ко мне, столько всякого вздору наговорил, что на весь мой век станет.

— А вы его не слушайте больше, — тихо попросил Шувалов, — но окажите любезность мне. Понимаете? Мне. Два пиита чуть не передрались у меня в покоях, во дворце идут разговоры, — на что это нужно?

Ломоносов молчал.

— Ну, так что ж, Михайло Васильевич, помирить вас с господином Сумароковым? — громко спросил Шувалов. К нему приближалась группа придворных.

— Быть по-вашему, Иван Иванович, — так же громко сказал Ломоносов. — Буде господин Сумароков человек знающий, искусный — пускай делает пользу отечеству. Я по моему малому таланту также готов стараться.

— Вот и хорошо, Михайло Васильевич, — с облегчением сказал Шувалов. — А нужды ваши по Академии и по университету я рассмотрю особо и, что от меня зависит, исполню.

Вечером Шувалову доложили о приходе директора театра и подали письмо. Он приказал просить Сумарокова и разорвал конверт, увидев знакомый почерк Ломоносова.

Оставив светские любезности, Ломоносов начинал прямым и резким признанием:

«Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше превосходительство».

«Странно! — подумал Шувалов. — Уж теперь и я обидчиком оказываюсь. Вот благодарность за мое расположение!»

Рассерженный тоном письма, Шувалов собрался бросить его на стол, но заметил, что несколькими строками ниже мелькнула фамилия Сумарокова. Обладатель ее в то же время вошел в комнату.

— Я посылал за вами, Александр Петрович, — сказал Шувалов, — и сообщу причину, лишь дочитаю письмо.

Ломоносов объяснил, что мириться с Сумароковым — напрасное дело, и аттестовал его как озлобленного самохвала.

«Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, — писал он, — показал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз».

— Ну, в последний или нет, загадывать рано, — проворчал Шувалов, пробегая вторую половину письма:

«Ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству вспомоществованием в науках, можете лучше дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться… Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет… Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое усердие к вам не исчезло от памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы отечества прошений, а о примирении меня с Сумароковым, как о мелочном деле, позабудьте».

— Александр Петрович, — сказал Шувалов, складывая письмо, — помнится, последний раз круто вы с Михайлов Васильевичем поговорили. Меня огорчает ваша неуступчивость.

— Слабость вашего сиятельства к господину Ломоносову известна, — сухо ответил Сумароков. — Но и я в поле не обсевок, и мне уступать нечего. Не за себя — за русское стопосложение, сиречь за науку поэзии, бьюсь и до конца моих дней биться буду.

— Я прошу вас помириться с Ломоносовым.

Сумароков покачал головой.

— Мы с господином Ломоносовым и ссоримся и миримся, как сами рассудим, пусть это вас не тревожит, Иван Иванович. У меня к вам дело есть поважнее: спасите от Сиверса. Наконец он ясно сказал, чего от меня добивается, — чтобы я писал пьесы, а директором над российским театром не был. А я из директоров в театральные поэты не пойду, хотя бы мне это жизни стоило. Пустите в отставку.

— Вы все с тем же припевом, Александр Петрович. Не надоело вам? Подождите, решим.