Александр Западов - Забытая слава

— Иной человек долго жил в той или другой земле и думает, что везде по политике его любимой страны учреждать должно. Напрасно он так считает. Мы своих внутренних порядков менять не будем.

Это был приговор Панину с его шведскими образцами. Однако он сдаваться не собирался.

Никита Иванович Панин встретил Сумарокова приветливо.

— Российскому Мольеру и Расину почтение! — весело сказал он. — Давненько не виделись! Или у вас на Парнасе отпусков не дают?

— Не упомню, когда и бывал там, — отшутился Сумароков. — Пегас мой, видно, совсем постарел, из конюшни не выгонишь. И не о нем речь, Никита Иванович. Объясните мне: что происходит? То, что раньше хорошо было, — теперь плохо. Сочинения мои приказано печатать за счет кабинета, а в пропуске «Слова на коронацию» мне отказано. Писал же я там лишь про то, о чем раньше с государыней говорено было.

Панин значительно улыбнулся.

— Видно, что вы поэт, а не политик, Александр Петрович, — ответил он. — Одно дело — великая княгиня, другое — самодержавная императрица. Раньше она могла себе поблажки делать, рассуждать с приятелями, а ныне каждое слово ее на скрижалях высекается, ничего на ветер молвить нельзя. За все, что творится в Российском государстве, она в ответе.

— А я разве спорю? — спросил Сумароков. — И я тех же мыслей. Монархическое правление — я не говорю «деспотическое» — есть самое лучшее. Но для этого нужен монарх просвещенный.

— Такого монарха, к счастью своему, Россия имела, — сказал Панин. — А после него порядка у нас поубавилось. Взять эпок царствования императрицы Елизаветы Петровны. Генерал-прокурор князь Трубецкой не законы и порядок соблюдал, но был угодником фаворитов и случайных людей. В тот эпок все жертвовали настоящему времени, о будущем не думали и знатные должности по прихоти, а не в знаменование отлично хороших качеств раздавали. Временщики и куртизаны в домашнем кабинете императрицы главную силу имели, и кабинет сей претворился в самый вредный источник не только государству, но и самому государю. Дела решались по указам, а если подходящего не находилось — сочиняли и государыне на подпись давали. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, соображаясь со своей выгодой.

— Истинно так, Никита Иванович, — подтвердил Сумароков.

— Если фабрикант мастеров будет наряжать на работы не по знаниям, а по своей любви к ним, он разорится, — продолжал Панин. — Сапожный мастер не путает подмастерья с учеником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, приходилось слышать у престола государева от людей, его окружавших, пословицу льстивую, за общее правило поставляемую: была бы царская милость — всякого на все станет. Из чего происходит, что дела остаются назади, а интриги дворские — в полном их действии. Разумных же людей при должностях не видим. Так ли?

Сумароков кивнул головой. Он подумал о своей судьбе, об отставке от театра и большой обиде, ему нанесенной. Панин заметил согласие слушателя и постарался захватить близкую Сумарокову тему:

— Театр наш плохо уставлен. Зрители страстнее были бы к зрелищу, если бы за вход платили деньги. Всякий смотрел бы с примечанием и более к театру прилеплялся.

— Справедливые слова, Никита Иванович, — подхватил Сумароков. — Русский театр необходимо привести в лучшее состояние и, главное, разбить тот предрассудок, что он хуже иностранного. Многие при дворе хулят русских актеров для того только, чтобы хулить. Надобно более думать о помощи театру, нежели пустым насмешеством показывать свое легкомыслие.

— А разве гофмаршал Сиверс об этом думает? — спросил Панин, намеренно затронув больное место Сумарокова. — Или возьмите Академию наук. Ведь она без всякого попечения оставлена. Граф Кирилл Григорьевич совсем ею не занят, только называется президентом, а сам все о своем гетманстве хлопочет. Между тем школ для воспитания юношества, чтобы приготовить его к академическим занятиям, у нас нет. Какая из того польза, что десять или двадцать иностранцев, созванных за великие деньги, будут писать на латинском языке, весьма немногим известном? Если б крымский хан двойную дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали. Со всем тем татары все бы прежними невежами остались. Если бы действительно принято было намерение распространить в России науки и художества, просветить граждан, то об этом нужно подумать такой голове, которая сама думать умеет, а не такой, которая всюду бредет, куда ее волокут. Я это Кириллу Григорьевичу говорил и еще раз скажу, если доведется.

Сумароков слушал с большим удовольствием. Он давно уже думал о том, что ему по праву принадлежит место в Академии наук, и считал, что голова его «сама думать умеет», как выразился Никита Иванович. Но Панин имел в виду Ломоносова, о чем, конечно, собеседнику не сказал.

— Об этом с государыней говорено, — продолжал Панин, — но, видно, не время еще просвещением заниматься как следует. Потому и вам, Александр Петрович, должного хода нет. Запаситесь терпением, один раз не вышло — другой попробуйте. Я то же и себе говорю. Времена шатки, надобно престол укреплять. Иван-то Антонович, бывший российский император, жив. Слышали небось об офицерах, что желали «восставить Иванушку»? Пусть они пьяные болтали, но кто знает, что у них у трезвых на уме… Сослали их навечно в Сибирь, да разве рты всем заткнешь и руки свяжешь? Вот и опасаемся…

Разговор с Паниным не успокоил Сумарокова. Собеседник подтвердил его собственные догадки. Политика берет верх над истиной, и нужно уметь приспособляться к обстоятельствам. Толкать раз, толкать два, — может, дверь и отверзется, как сказано в евангелии.

Слова Никиты Ивановича о том, что Екатерине следует побаиваться неожиданностей, вскорости подтвердились. Произошла попытка освободить Ивана Антоновича, разыгралось дело Мировича — «шлиссельбургская нелепа», по выражению императрицы.

О Мировиче Сумароков узнал подробно от Адама Олсуфьева. Тот был членом Верховного суда, назначенного разбирать государственное преступление Мировича, и писал приговор — смертная казнь.

Бывшему императору Ивану Антоновичу шел уже двадцать второй год. Всю жизнь, с тех пор как младенцем лишился престола, провел он в заключении, сначала в Риге, потом в Раненбурге, двенадцать лет под строжайшей тайной содержался в Холмогорах, а в 1756 году был переведен в Шлиссельбург. Узник с годами несколько повредился в уме. Офицеры, сторожившие Ивана Антоновича, дразнили арестанта — они пребывали в тюрьме безотлучно и неистово желали отделаться от секретной своей комиссии.

Екатерина пожелала видеть заключенного, нашла, что он выглядит здоровым, и отдала распоряжение караульным при нем офицерам Власьеву и Чекину в случае попытки освободить Ивана — живым его не отдавать.