Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Андрей Алмазов ехал в свите царевича, как представитель Посольского приказа, хотя никаких верительных грамот при нём не было. Он понимал, что его послали проведать о том, что творится в Грузии, и оценить ситуацию в свите царевича. Князь Давид Давыдов был единственным, кого Андрей знал.

— Ты ведаешь, Андрей, я не ожидал, што скоро увижу родину, — говорил князь, нервно поправляя кушак. — За десять лет свыкся с мыслею, што Русь, родина моих сыновей, родина и для меня. Те земли, што мене жаловал государь наш Алексей Михайлович, восполнили утрату земель, што остались в Кахетии.

— Брось, Давыд, твой старший брат Илья столь приближен к государю, што те огромные земли, што он вам жаловал, не идут ни в какие сравнения с теми, што вы оставили.

— Так то за верную службу, — взвился князь.

— А я и не говорил, што они добыты нечестным путём, — спокойно ответил Алмазов, направляя коня ближе к краю дороги.

— Ты ведь знаешь, как мене бесит, што из семидесяти шести княжих родов приближённых и служащих государю одиннадцать — татарских, пять — грузинских, а исконно русских только пятьдесят. Но што поделаешь, если иногородцы иногда оказываются более русскими, чем са ми русские, и ведут себя достойнее.

— Если Салтыковы, Плещеевы, Милославские, Прозоровские, Леонтьевы — казнокрады и мздоимцы из поколения в поколение. А твой брат Илья для Руси своей крови но жалел и стрелецкого жалованья не крал.

Князь оглянулся, не слышат ли другие этой речи.

— Эх, Андрей, и чё тебе иногда подмывает. Дотреплишси ведь, снесут бошку. О сильнейших и влиятельнейших людях глаголешь. Мой брат хоть и приближен к государю, а и то перед ними гнётси.

— Коли б думал, што ты энти слова передати мог, не поведал бы не в жись.

В разговоре оба приотстали, поэтому оба и пришпорили коней, спеша присоединиться к удалившейся свите царе вича. Дорога резко стала подниматься вверх. Нижние склоны тонули в тени, в ущельях уже царила тьма. Перевал прошли под дождём.

Во дворе их ждали. Целая толпа родственников бросилась обнимать прибывших. В этой толпе Андрей узнал только князя Казбулата Чавчавадзе.

Царевич Никола подошёл к группе, которую составляли его родные — это были Багратиды — более сорока человек. Впереди стояли цари Арчил, Шахнаваз, Георг, за ними — царевичи и князья. То, что из пяти царей присутствовали трое, говорило о том, что всю семью собрать не удалось, значит, вновь между царями была вражда. С достоинством поприветствовав встречавших, Никола завёл длинную речь на родном языке. Не понимая происходящего, Андрей обратился к князю Давыдову:

— Хто энти троя?

— Цари.

— В одном царстве три царя?

— Пять.

— Усе видал, но такого и помыслити не смел. В царстве ещё могут быти несколько своевольных князей, но когда пять царей и куча своевольных князей... Непонятно.

— С того мой старший брат на Русь и выехал, — шёпотом ответил князь Давыдов.

В это время царевич Никола прекратил свою речь, и в ответ ему заговорил царь Шахнаваз. При его словах откуда-то из подвала вывели с десяток несчастных, оборванных людей, и воины одновременно кинжалами перерезали им горло.

— Што энто? — ошалел Андрей, уставившись на убиенных.

— Царь Шахнаваз говорит, што Грузия извечно православное царство и готова умерети за свою веру. Он показал, аки карают изменников, перешедших в магометанство.

Оставив казнённых, цари проследовали в невысокие, в два этажа, каменные палаты, не выделявшиеся большой роскошью. Всё было чинно и степенно.

Ни свет ни заря Андрей Алмазов покинул горный замок, увозя донесение в Посольский приказ Матвееву, которое гласило: «Брати Грузию в союзники противу Турции обременительно и себе во вред. Даже если царства Кахетия, Картвелия и Имеретия объединятси, што очень со мнительно, то и это не даст и двадцати тысяч воинов, на которых тоже большой надёжи нету. Ибо мало того, што Грузия поделена на пять царств, но и на десятка два княжеств. И кажий князь сам себи голова, и неведома, пойдут те князья противу турок али нет».

Только сошла распутица, как прибыл царский указ Ромодановскому и Самойловичу: «Собраться с Белгородским и Севским полками и с казаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, штоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своём приходе, то становитъ с ними разговор о соединении обе их ратей. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него еле дующие статьи: на пограничные с Турцией и Крымом царские Украины войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величество будут давать им отпор сообща».

Ответ Самойловича был таков:

«Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украине и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял с шести тысячах войска, то поляки с этою ордою ника кого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенко о мире, и носились слухи, што король пришёл на Украину не для отпора туркам, но штобы каким бы то ни было образом отобрать её и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться, поминая те два с половиной века, што поляки господствовали на Украине; у нас один защитник — православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и казацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно; в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, казаки станут стоять за свои права, и пойдёт ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином князем Ромодановским будем отпор чинить, сколько милосердный Бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, штобы через соединение большой ссоры не было».

Лето разлилось по всей Руси, не обделило оно теплом и Боровск. В земляной подвал боярыни Морозовой солнечный свет не попадал. Здесь постоянно было темно и сыро. Глаза её опухли, зубы выпали. Она понимала, что ей осталось четыре-пять месяцев жизни, но в вере своей так же осталась крепка.

Заутреня только кончилась, когда в подвал боярыни вошёл дьяк Сыскного приказа Фёдор Кузмищев. Острым глазом глянув на боярыню, дьяк также понял, что жить ей осталось недолго, но до смерти она должна отречься от своей веры. А пытать нельзя, она скончается при первом нажиме.