Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Под крики сестры Андрей рванулся из дома, а крики всё неслись ему вослед. Вскочив на коня, он сорвался с места как взбесившийся.

В Древней Руси был чрезвычайно распространён особый вид женской болезни, известный под именем кликушества. Эта болезнь проявлялась в форме припадков, более шумных, чем опасных, и поражала однообразием поводов и выбором мест для своего временного проявления. Та часть литургии верных, которая предшествует пению херувимской и великому выходу со святыми дарами, в сёлах и городах оглашается криками этих несчастных. Крики неслись в такой странной разноголосице, что на всякого свежего человека способны были произвести потрясающее впечатление не одной только своею неожиданностью или неуместной дерзостью, но и поведением присутствующих в церкви. При этом не требуется особенной сосредоточенности внимания, чтобы заметить, насколько быстро сменяется мирное молитвенное настроение присутствующих. На всех лицах появляется выражение болезненной тоски и вместе с тем сердечного участия и сострадания к несчастной. Ни малейшего намёка на резкий протест, ни одного требования удалить «одержимую» из храма. Мягкое и даже сердечное отношение к кликушам покоится на том предположении, что не человек, пришедший в храм помолиться, нарушает церковное благочиние и вводит в соблазн, но тот злой дух, который вселился в него и овладел всем его существом. Злой дух смущает молящихся нечеловеческими воплями и разными выкриками на голоса домашних животных. Чтобы прекратить этот соблазн, четыре-пять самых сильных мужчин охотно выделяются из толпы и ведут больную до царских врат к причастию, искренне веруя при этом, что борются не с упрямством слабой женщины, а с нечеловеческими силами сидящего в ней нечистого, кладут на землю и стараются укрыть белым покрывалом, для чего сердобольные жёны спешат принести ту скатерть, которой накрывали пасхальный стол с разговением, или ту, в которой носили на пасхальную заутреню для освящения яйца, куличи и пасху.

На Покров во время большой службы в Новодевичьем монастыре таких кликуш оказалось сразу две. Монахини и послушницы бросились успокаивать гавкающих и катающихся по полу женщин. В рядах послушниц, облачённых во всё чёрное, была и царевна Софья. Обладая немереной силой, она сжала кликушествующую женщину и поволокла её к царским вратам. Та подняла к царевне голову и хриплым голосом произнесла:

— Не спеши принимать постриг, ты аще будешь владети всем царством Русским, а твоентый милёнок возвернетси ко теби.

Софья вздрогнула и разжала руки, а кликуша вновь бросилась кататься по полу, пока не подоспели другие послушницы.

Всю службу царевна была в задумчивости. А после службы объявила матушке игуменье, что примет постриг лишь после Крещения Господня, чтобы более очиститься от греховных помыслов.

В конце декабря, ранним утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом-инеем, только что появилось, озаряя новый день, в дом к Алмазову пришёл пан Кунцевич, чем непомерно удивил хозяина, не выказывающего к нему особой дружбы, но уважавшего за ум и верность своим убеждениям.

При виде католического креста на груди Кунцевича нянька и жена Оксинья, плюясь, ушли в другую часть дома. Андрей же не поднялся со скамьи приветствовать гостя.

— Што привело тебе, пан Кунцевич, до мене в столь раннее время?

— Помоги мене бежати в Польшу.

Андрей посмотрел в глаза гостя пристальней:

— Што-то я не пойму. Пошто же я должен тебе помогати? Ты служишь коронному гетману, тайно шлёшь ему вести, я служу в Приказе тайных дел, ты Польше, я Руси. Ты — католик, я — православный.

Кунцевич опустил глаза:

— Государь ваш, Алексей Михайлович, в ближайшие месяцы приставитси, и не в моих силах што-нибудь изменить в этом. Если среди его целителей и врачевателей буду и я — поляк, из-за меня могут обвинить и Польшу, а то не на руку ни Московии, ни нам. Когда-то я спас твою жизнь, спаси теперь мою.

Андрей надолго задумался. Затем встал, оделся и вместе с Кунцевичем отправился на двор Матвеева. Днём с грамотой к киевскому воеводе отъехал Савелий Сивой. При нем был странный слуга с чисто выбритым лицом.

Минуло Рождество. Ничем не отличалось оно от прежних лет. Так же чинно и торжественно справлялись все обряды, проходили пиры и приёмы.

Шестого января приспел большой выход царский, неотложный — крещенское водосвятие на Москве-реке. Десять тысяч человек облепили оба берега реки, любуясь красивым, величественным шествием, всем чином водосвятия. Зимнее солнце, много дней закрытое тяжёлыми тучами, теперь проглянуло над Москвой, словно для того, чтобы придать больше блеска и красоты всей картине.

В торжественном красивом шествии духовенства и первых чинов двора, при залпах из пищалей и орудии, в полном царском облачении, окружённый семьёй, на водоосвящении побывал Алексей Михайлович, Служил сам патриарх со всем кремлёвским клиром, в сослужении митрополитов, какие только были в тот день на Москве.

Парадные столы были после этого приготовлены во дворце. И царь сидел за утомительной и долгой трапезой до самого её конца. Только ел очень мало. Пил больше, но не любимые свои водки, фряжские вина, а квасы и лёгкую брагу, словно испытывал большую жажду.

— Знобит мене штой-то, — сказал он негромко Наталии, которая заметила ему, что он очень бледен. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.

— Знобит... Што же не встанешь, не уйдёшь? На покой бы тебе, государь. Лекаря позвать бы.

— Пустое это. Вот велю баньку завтра мене изготовить, погреюсь тамо малость — и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло мене нынче на иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было, помнишь?

На самом рассвете жарко была истоплена царёва баня. В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея, находились любимый «мовник» царя, турок крепыш Али, пленённый лет пятнадцать тому назад, лекарь Данилка Гаден и постельничий Иван Нарышкин, брат царицы.

По внешнему виду Алексея всегда нельзя было угадать, что затаённый недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя. Дряблая кожа на теле ложилась складками. Суставы рук и ног сейчас проступала отчётливо, как никогда. А последние дни ноги вдруг разбухали так, что обувь оставляла на них, словно на мягкой глине, глубокие, вдавленные следы.

— Кровь и влага останавливаютси в жилах вашего величества, — объяснял Гаден державному больному. Но от этого объяснения не становилось легче.

Устав от раздевания, в котором ему помогали Нарышкин и Али, царь раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шёлковой подушке, положенной на полати в предбаннике.