Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Гаден прикрыл его заботливо лёгким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно. Али вошёл в парильню готовить всё для мытья.

Деревянные лавки и потолок были чисто выструганы и блестели, как серебро. Пол, скамьи и весь полок были устланы мягким молодым можжевельником. От ветвей шёл лёгкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котёл с краном был полон кипятка. Тут же находился большой жбан с квасом, настоянным на мяте, чабреце и других ароматных травах. Али зачерпнул квас ковшом и плеснул на раскалённую каменку, чтобы поднять жар в парильне. Душистые густые клубы пара отпрянули от раскалённых камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную влажную теплоту и здоровый бодрящий аромат.

Вошёл царь с Иваном Нарышкиным. После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями. Он доставал их содержимое понемногу. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с искусством, каким отличаются только восточные банщики.

— Можно ль попаритси теперя? — блаженно спросил Алексей Михайлович.

— Немножко можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, аки сердце у вашего величества. А уж коли попрошу, немедля сходите.

— Ладно, не дитя я малое и не старец столетний, мене от роду лишь сорок седьмой год идёт. Ишь, ровно младенцу дневалому ничего не велишь, — ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара. Это Али подливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.

И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгорячённым, покрасневшим телом Алексея Михайловича, когда Гаден, держа пульс, закричал:

— Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Аки бы ж- сомлел.

Осторожно спустили довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшее ещё тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было каким-то замедленным и томительным.

«Не умираю ли, — пронеслось в уме Алексея Михайловича. — Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом растаётси, бывает...»

Уложив царя в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими полотнами. А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.

Государю стало легче.

— Буде, полно... Один пусть кто, — раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. — Хорошо мене. Ничего. Малость в голове заметило, а теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот баня-то и на пользу, да я уж говорил...

— Так, так, ваше величество. Всё верно. Я прошу милости, уж вы помолчите немножко. Ну, чего вам говорить? Мы и так всё сделаем, что надо вашему величеству. А теперь полежите тихо себе. Ну и ещё лучше буде государю мому. Ну, лежите себе тихонечко.

И Гаден снова осторожно покрыл расписной шубой, укутав до лица Алексея Михайловича. Дал знак Али. Тот ушёл в парильню. Лекарь и Нарышкин молча присели в уголке.

Потянувшись всем телом, царь закрыл глаза и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью Али.

Проспал он около часу и проснулся совсем посвежевшим, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок кожи уступил место розоватой окраске. Поднявшись, он оделся и ушёл К себе.

Несколько дней государь чувствовал себя бодрее обычного. В день именин сестры Татьяны он посреди всей семьи простоял литургию в дворцовой церкви Преподобной мученицы Евдокии.

На следующий день прибыл в Москву большой воевода боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и смотры были воинские. И взял на те смотры царь сыновей Фёдора и Петра.

После смотра собрались во дворце и стрелецкие головы с полковниками, и полковники солдатских и рейтарских полков, и большие воеводы с генералами. Царевич Пётр с особым любопытством разглядывал иноземных статных, чудно одетых офицеров.

Из тридцати семи солдатских полков только восемь имели полковниками своих, русских. В остальных двадцати девяти полковниками были немцы, шотландцы, датчане, хорваты. Только в стрелецких полках полковники, в большей своей массе носившие звание голов, набирались из русского служилого дворянства.

Из двадцати полковников рейтарского и копейного строя всего пять было с русскими фамилиями: Григорий Тарбеев, Михайло Челищев, Моисей Белемишев, Михайло Зыков и Григорий Шишков. Все были пожалованы царской милостью и допущены ко столу и ещё до вечерни распущены по домам.

И ещё неделю после того очень бодро чувствовал себя государь.

Девятнадцатого января начали готовиться к пятилетней годовщине венчания царя Алексея Михайловича с царицей Натальей Кирилловной. Необычное оживление замечалось во дворце уже в этот вечер. Там должно было состояться любимое увеселение молодой царицы: комедия с музыкой, нечто вроде пасторали, с пением, танцами и декламацией.

В обширном покое, где наскоро была устроена «потешная храмина», стучали молотки, возились сами комедианты.

Помост для музыкантов был увит зелёными ветвями и разными тканями. Перед подмостками, заменяющими сцену, устроили место для царя с царицей и царевен с царевичами. Дальше шли скамьи, покрытые бархатом, ближе к дверям — места для приглашённых.

Для послов и знатных иностранцев пристроили у стены на подмостках нечто вроде ложи, где было удобнее сидеть и хорошо видно весь спектакль. И самолюбие, и по литические соображения подсказывали царю, что надо поскорее отделаться от тех, завещанных стариной, обычаев, которые богатому и многолюдному двору повелителя России и Сибири придавали в глазах иноземцев вид татарской орды.

Все уже были в сборе. Музыканты приготовились играть марш, под который понравилось появляться государю с царицей и всей семьёй; вельможи поглядывали на двери, из которых должен был появиться царь.

Но вот наконец послышался шум за дверьми, они распахнулись, и появился Алексей Михайлович со всей семьёй, окружённый ближайшими сановниками и слугами.

— Ишь, каки бледен нонче государь, — шепнул соседу, боярину князю Куракину, стольник князь Пронский.

Князь Куракин, благообразный, средних лет мужчина, по обязанности посещавший новые затеи царя, так же негромко ответил:

— Не диво, крепитси, слышь, передо всеми. А сам хворает изрядно. А вон, погляди, и мой царевич — ровно ему не по себе тож. Смутный и на себя не похож, еле бредёт. И Иванушка, он всё ноги не волочит. Ишь, так и не отпускает руки братниной.

Представление почти сразу началось и длилось очень долго. Во время первого перерыва царевич Иван подошёл к отцу и слабым своим, глухим голосом заявил: