Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

— Царь-батюшка... челом тебе... повели в свои покои отбыти. Ишь, головушку разломило. Дядько-то сказывает, без спросу твоего не вольно уйтить. Я уж пойду, батюшка.

— Головушку. Экой ты у мене квёлый. Лучше бы и не приводили тебе. Гляди, мене самому, можа, горше твоего. Сижу. Ино и потерпеть надо. Ну да ты ступай. Тебе нечего маятьси. Век без заботы за братьями проживёшь. Иди со Христом...

Иван поцеловал руку отца и, держась за дядьку, вышел из палаты.

— И вправду, государь, — тихо, но тревожно заговорила царица Наталья Кирилловна, — куды неприглядно твоё царское здоровье на вид. Не соизволишь ли и сам на покой? Мы уже и досидим тута всё, штобы народ не булгачити, што ушли-де государи. Иди, государь. Бога ради прошу. Сердечко штой-то у мене не на месте.

— Ну ты, Натальюшка, запричитала. И без тебе тошно. Оставь. Сижу, и ладно. А невмоготу стане, я и пойду. Не робятенко я несмыслёночек. Оставь свои просьбочки, — нетерпеливо закончил Алексей Михайлович, видя, что Наталия собирается ему возражать.

Загремела музыка, начался второй акт.

Хотя внимание зрителей было обращено на сцену, где развёртывались невероятные приключения героя комедии, все заметили, что царь вдруг сделал знак Матвееву и своему лекарю, которые стояли за спиной государя и наклонились к нему. Гаден дотронулся до лба, до руки Алексея Михайловича, шепнул что-то Артамону, и оба почти вынесли его в соседние покои через небольшую дверцу, близ которой были устроены царские места.

Наталья сейчас же вышла вслед за мужем. Царевич Фёдор и царевны поднялись было, но она дала им знак оставаться на местах, и они снова уселись.

Комедианты на сцене лучше всех могли разглядеть, что случилось. Растерявшись, смущённые пробежавшим по залу говором и тревогой, охватившей публику, музыканты и актёры умолкли на некоторое время. Потом, подчиняясь ремесленной дисциплине, снова возобновили представление, но из-за двери, куда увели царя, появился Матвеев и сказал:

— Государь, царь и великий князь мочь не изволит лицедействие смотрети. И все вольны по домам ехати. А хвори особливой нетути. От духу, слышь, от тяжёлого окружило головушку, знать, аки лекарь сказывает.

Музыканты и актёры скрылись за кулисами. Вельможи и послы торопливо двинулись к дверям.

О болезни государя узнали теперь все, однако пока она тревоги не вызвала.

Двадцать второго царица ещё жаловала подарки в честь пятилетия венчания с государем. Однако на следующий день царю стало ещё хуже, и прибывший двадцать пятого января гонец с вестью, что Соловки наконец-то пали, не порадовал его. Пять дней тревога и печаль чёрной тучей висели над кремлёвским дворцом. Что ни день, то хуже становилось Алексею Михайловичу. Обмороки, припадки удушья всё чаще и чаще. А еду совсем не принимает. Тае т больной, как воск. Широкий костяк так и проступает из-под кожи, обтянувшей лицо и тело царя.

Кроме царских лекарей, собраны к постели его все лучшие целители Москвы, какие и в Немецкой слободе живут, и у некоторых бояр, и при послах иноземных.

Долго совещались лекари. Потом, печально покачивая головой, Иоанн Гутменч от имени всех заявил боярам Кириллу Нарышкину и Артамону Матвееву:

— Ко всему надо быти готовым. Еслива што требуется по царству ещё распорядить, лучше пускай бы исполнил его царское величество. И святое причастие приняти благое ещё самое время ести. Долго таил недуг свой царь. Ещё ранее спасти бы мочно, а теперича...

Лекарь не досказал.

Это было под вечер двадцать восьмого января 1676 года. В тот же день патриарх исповедовал и приобщил Алексея Михайловича, который ничуть не удивился предложению царицы Натальи Кирилловны совершить таинство.

— Силы, здоровья прибудет тебе, свет мой Алёшенька, коли примешь святых даров.

— Да ладно уж... нешто я против. Сам хотел. Видно, уж скоро...

— И не думай, государь, не тужи, не кручинь себя. Годы твои ещё не старые. Всяку хворь одолеешь, — глотая слезу, стараясь улыбкой ободрить мужа, уверяла царица. Но сердце не выдерживало смотреть на обтянутый кожей лик его. Под предлогом, что надо к детям, она поспешила уйти и в соседнем покое забилась в беззвучном рыдании.

Кончилась исповедь, причастив царя, патриарх ушёл, в покоях остался лишь постельничий Иван Нарышкин.

— Матвеева мене, а с ним Григория Ромодановского с племянником Фёдором да Воротынского. Всех четверых разом. Легче мене, пока ести силы, надобно приказ отдати.

Явились званые. Царь выслал из опочивальни Нарышкина, заговорил, обращаясь к Григорию Ромодановскому:

— Слышь, князь, вера у мене к тебе великая. Служил ты мене по правде, пока я жив был. Не за блага, а по чести. И по смерти послужи. Обещаешь ли?

— Хошь бы и смерть принять, а всё выполню.

Царь посмотрел на трёх остальных бояр:

— Забил я посудою, украшениями и другой ценной рухлядишкой три тайничка. В каждом ценностей от полутора до двух миллионов рублей. Каждый из вас об одном таком тайнике ведает, лишь князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский о всех трёх ведает. Коли случится в царствии моём большая беда, то злато мому наследнику передадите. Вначале ты, князь Воротынский. Коли не извернётси новый царь, то следующим о золоте поведаешь ты, боярин Артамон Сергеевич,, а уж тебе, князюшка Фёдор, быти последним. Я думаю, о тех тайниках никому не ведомо.

— Кому знати, государь. Без глазу чужого усё туды сношено. А заглядывать никому не мочно. Приказ даден. Словно бы тама грамоты особливо тайные государские ваши положены. И смертью покарать обещано, хто попытаетси, не бойси, государь. Поправляйся скорей, всё тебе сохранно сдам.

— Не мене ты сдашь, а царю новому, когда в силу придёт. Ладно, идитева.

Бояре вышли, и сразу вошла царица Наталья Кирилловна.

— Ох, горе мене, Натальюшка. Помру, ведь перегрызётесь. Родня на родню словно волки бросаются. Ну да не поиначишь людей. Так и Бог с им. Ступай скажи, сыновей бы позвали. Федю и Петрушу. Сейчас штобы привели.

— Што торопишьси так? Ишь, ты ровно полосу вспахал, государь, от речей от своих. Передохни немного.

— Нет. Не перечь. Уж тут не до роздыху. Може, и утра не дождуси. Зови, слышь.

Вид царя ясно говорил, что он прав.

Наталья снова затрепетала вся от беззвучного рыдания и вышла из покоев, где послала брата Ивана за царевичем Фёдором, а сама отправилась за сыном Петром.

А царь лежал и ждал сыновей, а мысли жуткой желчью сжигали мозг: «Вот, Господи, и даже полвека не дал пожити. Энти бы три годка, Федя бы окреп, войну бы с турками прикончили, а там, глядишь, и денежку бы полноценную выпустили, и помереть можно. Пошто, Господи, дело доделать не даёшь?»

Царь совсем обессилел и даже не двигал руками.

Царица ввела обоих царевичей и остановилась перед ложем, непривычно сгорбившись от горя. Рядом с Фёдором, который в свои четырнадцать лет был на пол головы выше отца, она выглядела девочкой, хоть ей и исполнилось двадцать три года и она три раза рожала. Она не могли предположить, что ближайшие четыре года состарят её до неузнаваемости.