Александр Немировский - Пифагор

— Скажи, — спросил он, — я буду первым, перешедшим из Азии в Европу посуху?

— Первым из царей, — отозвался милетянин, — ибо первыми по этому мосту прошли строители — мегарец Эвпалин и его помощник самосец Мандрокл.

— Пусть они ко мне подойдут! — распорядился Дарайавуш.

Гестиэй почтительно склонил голову:

— Этой чести может удостоиться только Мандрокл. Месяц назад Эвпалин был злодейски убит одним из тех, кто не хотел видеть тебя в Европе.

— Убийцу нашли?

— Нет, он скрылся.

— Тогда передай казначею, чтобы он выдал самосцу Мандроклу столько золота, сколько он сумеет унести.

— Мандрокл просит разрешения заказать картину с изображением твоего перехода по мосту и передать её в храм богине своего острова на всеобщее обозрение.

— Мне это угодно. Пусть закажет лучшему из художников.

С этими словами Дарайавуш дал знак возничему колесницы Ахурамазды. Тот дёрнул вожжи, и восемь белых как молоко нисейских коней двинулись по мосту, высоко поднимая копыта. Затем понесли царский стяг — золотого орла с широко распростёртыми крыльями. Царя перенесли в Европу на золотом троне и поставили таким образом, чтобы его могли видеть проходящие по мосту и сам он мог наблюдать за движением войска.

Первой двинулась царская гвардия бессмертных, цвет армии — ростом как на подбор, с копьями, украшенными золотыми шарами, с луками и колчанами из листового золота. Впереди гвардейцев шёл Мегабаз. Перейдя мост, он остановился рядом с царским троном.

Персов вёл Отана. Они были вооружены большими луками с камышовыми стрелами и защищены плетёными щитами. На правом боку у каждого висел акинак в серебряных ножнах. Мидийцев, имевших то же вооружение, вёл Гаубурава.

За ними шли ассирийцы в панцирных и остроконечных шлемах, сплетённых из полосок меди, — кто с деревянными палицами, снабжёнными железными шишечками, кто со щитами и копьями. У киликийцев были круглые кожаные щиты и короткие кривые сабли. Ликийцы и карийцы помахивали серпами на длинных рукоятках. Белолицых бактрийцев отличали высокие барашковые шапки, украшенные орлиными перьями, и боевые секиры, выступавших за ними саков — островерхие тюрбаны. Каспии были в козлиных шкурах, стройные темнолицые арабы, восседавшие на верблюдах, выделялись длинными белыми бурнусами. Голубоглазые ливийцы были в кожаных одеяниях с короткими дротиками. Чубатые фракийцы, дети лесов, вскидывали щиты, выделанные лисьими шкурами. От поясов свисали лисьи хвосты. Лица и грудь были покрыты устрашающими росписями. Мрачные как ночь эфиопы в барсовых и львиных шкурах несли луки из пальмовых веток, их выставленные вперёд щиты были выделены из шкур носорогов. Индийцы шли в белых одеяниях из хлопка, с луками в руках. Слонов через мост повести не решились.

Далее взгляд царя упал на фалангу ионийских гоплитов, шагавших в затылок друг другу. Копья, древки которых держали задние, поднимаясь над плечами, блестели грозной сталью наконечников.

Дарайавуш взглянул на Гестиэя. Щёки тирана зарделись от гордости.

Последней шла кучка людей в медвежьих шкурах, помахивая длинными, обожжёнными на концах деревянными копьями.

Дарайавуш подозвал Мегабаза.

— А это кто? — спросил он.

— Геты.

Царь удивлённо вскинул брови.

— Я слышал, что геты после индийцев самая многочисленная народность земли.

— Это те, кого удалось задержать. Большую часть народа крестонеев с жёнами и детьми внезапно возвратившийся бог Залмоксис переправил через Истр [71] Истр — древнее название Дуная. , наверное, сейчас они уже за Данастрием.

Дарайавуш грозно сверкнул глазами:

— Объяви за поимку этого бога награду в сто талантов.

Мегабаз поклонился.

— И ещё. Пусть здесь будут врыты два столба из белого блестящего камня, и пусть на одном ассирийскими, на другом эллинскими письменами будут высечены имена всех народов, которых я повёл против скифов. Укажи численность пеших и конных воинов, а также год, месяц и день, когда я волею Ахурамазды перешёл из Азии в Европу.

Затем, подозвав Гестиэя, царь царей приказал ему плыть с ионийцами по Понту до Истра и, поднявшись на два дня плавания от моря, наводить переправу.

Без страха плыви

На острые скалы,

На зовы любви.

Я дева морская.

Я в белом дыму,

Я соткана пеной.

Тебя обниму

И вырву из плена.

Три дня и три ночи Пифагор шёл и шёл, внимая шуму волн. Кипящее море, казалось, было выше берега, прямого и низкого. И словно бы какая-то сила удерживала водную массу в огромной наклонной чаше.

Утром четвёртого дня прямизна перешла в огромную дугу, и взгляду открылась зелёная пирамида горы. В изнеможении Пифагор свалился на траву и погрузился в сон.

Послышался хор далёких девичьих голосов. Слова не различались, но Пифагор ощутил, что это мелодия первой его жизни. Впервые он её услышал, подплывая к Кипарисии, к острову Анкея.

Очертания берега напоминали мыс Ампел, место их первой встречи. По за мысом вместо скалистой громады Керкетия виднелась зелень горы. Да и она, любившая всё яркое, была в чём-то пышном и белом. Голос и мелодия были теми же, а слова, которые он уже стал воспринимать , — другими.

Корабль, нёсшийся на скалы, вдруг замер, и Пифагор увидел голову той, которую всегда хранил в сердце. Уже не на берегу, а рядом. Она держалась за накренившийся борт и больше не пела, а смотрела на него совсем так, как тогда в последний раз в Трое.

Поправив сбившийся венок из водорослей, морская дева сказала:

— Мы, троянки, пленницы Диомеда, стали белыми птицами, но на этом море мы принимаем облик морских дев.

— Ты сирена ?! — в ужасе воскликнул Пифагор.

— Я царица морских дев. Я облегчаю смертный час, когда он неизбежен. Когда можно спасти — подаю руку. Иди вдоль этого берега. За зелёной горой, чьё имя Везувий, тебя ждёт мой город. Я спасла во время бури людей с острова Гелиоса, и они меня чтут как богиню. Они не приносят кровавых жертв на мой алтарь. С венками на головах они поют мои песни. Слышишь, одна из них звучит и сейчас — мелодия нашей любви.

Голова Парфенопы исчезла.

Пифагор открыл глаза. Впереди маячила остроконечная зелёная гора. Мелодия продолжала звучать. В её такт рыбаки тянули на берег сеть.

«Приснится же такое, — подумал Пифагор. — Но как странно. Мелодия та же, что во сне. Слов не понять. Наверное, это опики, о которых говорил Никомах».

Когда Пифагор поднялся, песня оборвалась. Один из рыбаков, глубокий старец, спросил на ломаном дорийском говоре: