Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ

— Для чего ты мне это говоришь, Критий? — спросил Сократ. — Не для того ли, чтобы я согласился с тобой?

— Нет, — ответил Критий. — Совсем нет. Само так получилось, что я заговорил об этом. Ведь помнишь, с чего мы начали? Со спартанских привычек. Теперь я подумал, что о спартанцах нам лучше не вспоминать.

— Невозможно не вспоминать о гвозде, который сидит в пятке, — сказал Сократ.

— Ах, даже так! — улыбнулся Критий. — А я-то решил, что огорчил тебя моим разговором. Тогда ответь, разве я не прав, говоря, что спартанцев мы победим разумом?

— Думаю, что так и будет, — ответил Сократ. — Только где же мы возьмём этот разум?

— А вот, — повёл рукой Критий, указывая на уставленные свитками полки. — Вот наш разум. Вспомни, Сократ, о многих варварах, которые вторгались в наши пределы. Где теперь эти варвары? Они приняли наш язык, наши обычаи, наших богов. Их покорил наш разум — и вот их нет. Не то ли произойдёт и со спартанцами? Они увидят, что наши законы, обычаи, мудрость выше, чем у них. И станут точно такими же, как мы. А когда людей ничто не разделяет, они перестают воевать, потому что становятся одним народом. Мы поглотили их, как губка поглощает воду.

— Ты, вероятно, прав, — сказал Сократ и, поднявшись, пошёл вдоль полок. — Тут у тебя собрались великие умы, великие поэты: Фалес, Анаксагор, Парменид, Гераклит, Солон, Анаксимен, Пифагор, Гомер, Гесиод, Сафо [127] Сафо — греческая поэтесса с острова Лесбос (конец VII — первая половина VI в. до н. э.). , Архилох... А вот и твои стихи, Критий. — Сократ развернул свиток, пробежал глазами по строкам и возвратил свиток на прежнее место. — Прекрасный папирус, высокая каллиграфия, достойный предмет для гимна — светлоокая Афина Паллада, градозащитница, богиня мудрости и военной мощи... Статуи наших героев отличной работы. Пегас [128] Пегас — сын Посейдона и Медузы Горгоны, чудовищный крылатый конь, из-под копыт которого забил ключ поэтического вдохновения. , рождённый из крови Медузы, пробивший копытом источник, дарующий песни поэтам... А вот свободная ниша. Кого же в неё ты поставишь? — Сократ обернулся к Критию. — Кто достоин занять это место? После Перикла...

— Великий миротворец Эллады, — ответил Критий.

— Великий? Не ты ли, Критий? — Сократ подошёл к рабочему столу Крития и остановился в ожидании ответа.

— Союз греческих городов во главе с Афинами или во главе со Спартой — не всё ли равно? — сказал Критий. — До сих пор мы мерились со Спартой силой, теперь посоревнуемся в мудрости. Ты сам говорил, Сократ, что мудрость — самое сильное оружие.

— Я это говорил, — кивнул головой Сократ. — И это правда. Но где же наша мудрость, Критий? — Он взял со стола чёрную палочку-скиталу, повертел её в руке и прочёл на ней имя владельца: «Лисандр».

Скитала была не толще и не тоньше его указательного пальца, хотя раза в три длиннее. Он тут же убедился в этом, приставив её к пальцу, и положил скиталу обратно.

— Толпа не обладает мудростью, — продолжал тем временем Критий. — Ты помнишь, как афиняне осудили на изгнание Анаксагора, пытавшегося объяснить научным образом небесные явления. Мудрый Перикл не смог обуздать толпу. Печальный конец Анаксагора известен — он умер в Лампсаке. А что произошло четырьмя годами раньше? Не забыл, Сократ? Афинская толпа сожгла книги Протагора, великого софиста, с которым ты так блестяще спорил в доме Каллия. Протагор бежал в Сицилию от афинской толпы и там погиб во время бури. А вот совсем недавняя история, Сократ. Тогда ты был избран в Совет Пятисот и был пританом. Ты помнишь возвращение наших шестерых стратегов, разбивших пелопоннесский флот у Аргинусских островов. Тогда у островов случилась буря, и стратеги не успели похоронить наших погибших соотечественников. И вот за это афиняне решили приговорить их к смертной казни. Ты председательствовал на заседании Совета и воспротивился скорому и несправедливому суду над стратегами. И что же? Удалось тогда тебе спасти стратегов? Нет, не удалось, хотя ты так красноречиво убеждал Совет пощадить стратегов. Но толпа сделала своё чёрное дело. Она осудила их на следующий день, когда ты уже не мог быть эпистатом, председательствующим. Таковы коварство и мудрость толпы, обретающей власть. И вот я говорю, Сократ: народ не обладает мудростью. Народом должны править мудрые. И тогда все решения будут мудрыми решениями. «Худших — большинство!» Это написано на том самом Дельфийском храме, в котором Пифия изрекла оракул: «Софокл мудр, Еврипид мудрее, Сократ же — мудрейший из всех людей». Зачем же ты возбуждаешь толпу, Сократ? Худших!

— Донесли? — спросил Сократ, возвращаясь к Критию.

— Донесли, — ответил со вздохом Критий. — Рабское рвение.

— И ты позвал меня, чтобы сделать внушение?

— Внушение? Нет, Сократ. Ты нарушил наше установление, по которому тебе запрещено выступать в публичных местах.

— Стало быть, ты позвал меня для того, чтобы сказать мне, что я нарушил твой приказ.

— И о том, что из этого следует, Сократ.

— И что же из этого следует? — Сократ сел, взял чашу с вином и сделал глоток. Спросил: — Не отравлено?

— Нет, — засмеялся Критий, — не отравлено. — И чтобы убедить Сократа в правдивости своих слов, выпил сам. — Ты дурно обо мне думаешь. Да, казнены демагоги, люди завистливые и вредные для государства. Не все, разумеется. Остались Анит, Ликон, Фрасибул, Леонт. Они далеко. Анит и Фрасибул — в Фивах, Леонт — на Саламине.

— А я здесь, — сказал Сократ.

— Да, ты здесь. — Критий взял Сократа за руку и посмотрел ему в глаза. — Ты не убежал, не вступил в заговор, не изменил Афинам... В этом для меня есть надежда, что ты одумаешься и однажды произнесёшь речь, достойную мудрого мужа. Скажи мне откровенно: неужели Анит, этот грубый кожевник, или Ликон, велеречивый ритор, которого ты прежде осмеивал, умнее меня?

— Не умнее, — сказал Сократ. — Думаю даже, что глупее.

— Ну вот! — обрадовался Критий. — Но именно они тщатся быть народными вождями!

— Народ наивен, не умеет выбирать ни вождей, ни тиранов, потому что не обучен искусству исследовать, где правда и где ложь. В этом несчастье демократии, Критий. Горшечники, медники, портные, оружейники, корабельщики, плотники, повара, лекари, писцы, музыканты, учителя, наставники в гимнасиях и палестрах — все они хорошо знают своё дело, по мало что смыслят в делах управления государством. Смыслят мало, а мнят о себе много, полагая, что, зная одно, они знают и другое. Знать можно много, даже очень много, но, если ты не знаешь, где общее благо и где зло, ты не знаешь самого главного. Таковы, на мой взгляд, Анит и Ликон.

— Но ты, Сократ, вчера, не называя их имён, поддержал их. Разве не так?

— Не так, Критий. Я говорил не об Аните и Ликоне, а о благе афинян. О благе людей, которым отпущено жизни не больше, чем мне и тебе. Прекрасна твоя мысль, что все со временем станут одним народом, что мудрые одержат верх над сильными, что спартанец, перс или фракиец будут жить и мыслить, как афиняне, ничем от них не отличаясь. Истина, благо и совершенство пробьют себе дорогу всюду, на всей земле. Так будет. Но когда, Критий? Может быть, через тысячу лет, может быть, через две. Но мудрые уже теперь должны жить в мудром государстве, а не под пятой грубых завоевателей. Сейчас, Критий. Далёкие цели потому и называются далёкими, что мы не можем их достичь. К тому же ты говоришь одно, а делаешь другое. Ты сочиняешь гимн в честь богини Афины, а твои надзиратели растирают в ступах семена цикуты. Ты печёшься о мудрости и затыкаешь мне рот, хотя помнишь, что сказала обо мне Дельфийская Пифия. Надо мудро мыслить, мудро говорить и мудро поступать. Ты же думаешь одно, говоришь другое, а делаешь третье. Кто стал во главе государства, тот должен быть учителем народа, а не его палачом. Ты, Критий, палач, — сказал Сократ.