Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна

И предчувствие не обмануло: сестра встретила меня громкими причитаниями, что мама умерла и её успели схоронить… Словно оглушённый, я сел на лавку и обхватил руками голову.

«Как же так?! Господи… Не смог даже проститься… Родная моя! Мама… Как же так?!» — лихорадочно бились в голове мысли.

Ко мне подошла сестра, села рядом, прижалась боком к моему локтю. Я поднял голову, кажется, в моих глазах стояли слезы.

— Не убивайся, брат… Перед смертью она всех простила…

— Вы не могли подождать два дня?! Прежде, чем опустить её в могилу.

— Не могли… Ты знаешь сам, что по нашей вере покойника не оставляют в доме свыше одного дня и одной ночи.

— По нашей вере… — передразнил я сестру. — Всего лишь условность…

— Как и по вашей… — не сдавалась Максимилла. — Вы, православные, тоже больше трёх дней и трёх ночей не держите умершего дома.

Нужно отдать должное выдержке сестры, с её доводами мне пришлось согласиться. Я встал:

— Ну, ладно. Покажи, где её схоронили.

— Не сегодня… Завтра. Ты устал с дороги.

— Нет, сегодня! — заупрямился я.

— Хорошо, пошли.

Долго я стоял у могильного холмика матери, муторно-горько было у меня на душе. И уже не от того, что не смог проститься, а от воспоминаний о её безрадостной жизни…

«Почти юной осталась без мужа, с двумя малютками на руках в той, кровавой кутерьме… И мыкалась по чужим углам и работала, не разгибая спины даже в старости, чтобы иметь хотя бы кусок хлеба… И в великой бедности прожила с моею сестрою, конечно, община поддерживала их, как могла… Так они существовали в хвалёном равенстве; хотя не думаю, чтобы ересиарх и чиновники, делая вид, что разделяют нищету со всеми, существовали так же, не думаю… И мне в этом в тот раз пришлось убедиться, когда я попал на званый обед. Тогда ещё был жив Сергий-Тихик. Он позвал меня к себе, узнав, кто я. А Тихик любил богословские споры, доказывая, что вера его правильная… Я пришёл к нему и увидел, как стол ломился от разного рода закусок и вин… Чего там только не было!

Сестра и мама спросили потом, чем нас угощали, и чтобы не огорчать их, ответил: «Да так… Хлеб, лук, ячменная каша. Рыба… Мяса не было. А если бы и подали, то мне, как понимаете, есть его нельзя…» — «Мы его не едим тоже, потому что не видим», — смеясь, сказала Максимилла.

А ведь в общинную казну они платили немалые деньги, которые шли не только на содержание тюрьмы и на вооружённые войска. Жирели ересиарх и его окружение…

Но я же мог как-то помогать сестре и матери. Да вот, не сумел. «Виноват. Виноват, мама! Родная… Ты же, наверное, перед тем, как сомкнуть навечно уста, что-то хотела сказать мне на прощание? Что?!»

Возвращаясь с кладбища, я спросил Максимиллу об этом.

— Она бредила в сильном жару… Звала меня, тебя, нашего отца. Он казался ей живым, а не распятым на деревянном кресте… А потом пришла в себя: лицо у неё сделалось просветлённым, чистым, открыла глаза — они тоже были лучистыми, и тихо сказала: «Наклонись ко мне, дочка…»

Я подошла, поцеловала её лоб: жара не наблюдалось… «Я умираю и прощаю всех… Жаль, что не увижу твоего брата… Я хотела ему сказать…» — Тут она поперхнулась, дёрнулась всем телом, вытянулась и затихла… Я, не помня себя, выбежала из дома на улицу, чтобы позвать людей.

— Значит, я прав, если подумал — что-то она мне хотела сказать, — произнёс вслух. — А что именно?…

Этот вопрос теперь не давал мне покоя всюду, где бы я ни был… Ходил ли по городу по узким улицам, перескакивая помойные лужи, ибо хозяйки Тефрики выливают содержимое грязных тазов и кастрюль прямо с порога своих домов, посещал ли рыночную площадь на которой продавали рабов, совершал ли загородные прогулки…

«Что же она хотела сказать?» — Вопрос сверлил мозг, мучил меня.

И вот как-то я остановился возле тюрьмы, единственного здания имеющего три этажа. Узкие окна зарешечены железными прутьями, — они в три ряда спускались к земле, уходили в нишу, и оттуда, из углублений в стене доносились, как показалось, стоны и крики…

— Слушаете? — с вопросом обратился ко мне незаметно подошедший и вставший рядом незнакомец. — Чем не ад?… Царство сатаны на земле… Ты же, православный, думаешь иначе…

— Откуда узнал, что я — православный?

— Я всё знаю.

— Павликианец?

— Нет. У меня своя вера.

— И какая же?

— Угадывать будущее… Хорошо понимать настоящее… Чтить в душе прошлое…

— А если оно отвратительно?

— Время не бывает таким. Отвратительны люди, живущие или жившие в этом времени.

— Не все же люди?

— Конечно. Но большинство…

— Кто ты?

— Человек!.. Не Бог и не Сатана… Человек, — снова повторил незнакомец. — Но я всё вижу и ощущаю… И могу сказать, что волнует тебя… Могу и помочь.

Предзакатные лучи скользили по крышам ломов, а внизу уже собрались сумерки. Незнакомец шагнул ближе, и я теперь хорошо мог рассмотреть его лицо… Оно было бесстрастным и неподвижным, как маска. Низ подбородка далеко выступал вперёд, что говорило о силе характера этого человека, но уголки губ, сильно опущенные книзу, выдавали в нём натуру необузданную, но вместе с тем и капризную. На застывшем лице лишь ярко горели глаза: тёмные, пугающие своим глубинным огнём…

На вид незнакомцу можно дать около сорока, может, чуть больше. Одет в широкий длиннополый плащ, руки держал засунутыми в боковые разрезы, — локоть правой находился выше левого, из этого я сделал вывод, что его ладонь покоилась на рукоятке ножа или кинжала. На голове сидел плоский колпак с широкими полями, который не носят здешние жители… «Значит, он не местный», — предположил я.

— Да, я не из этого города, — угадав мои мысли, сказал незнакомец. Отчего я невольно вздрогнул.

— Я ведь об этом самом подумал…

— Знаю. Потому и ответил.

— Всё-таки — кто ты? — снова переспросил я.

— Я как мусульманский дервиш, взбиваю ногами пыль дорог разных стран, я — везде и нигде…

— Зовут же тебя как-то?

— Зовут… Именем одного из ангелов, управляющих временами года: Гасмаран… На моей правой руке надет талисман счастья, благодаря которому я ограждён от влияния судьбы…

Он оголил руку, и я увидел в золотом кольце крупный пергамент на котором были изображены правильные геометрические фигуры, соединённые полудугами, образующими четыре слегка выгнутых треугольника. Снизу одного нарисована луна в своей четверти. Как месяц на башне арабской мечети… Талисман счастья [46] Талисман счастья — один из сорока семи, применяемых в оккультизме. окружали слова, начертанные по-латински, кои я не разобрал. Крепился он к руке цепочкой.

Незнакомец распахнул плащ и извлёк из кожаной сумки, пришитой к широкому поясу, но не снизу, а сверху, завёрнутую в алый шёлк серебряную пластину. На сумке он держал ладонь правой руки, отчего я подумал, что держал он её на рукоятке ножа или кинжала. Показывая мне пластину, Гасмаран сказал: