Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

- Ребятки, радуйтесь войне, ибо мир будет страшным!

У меня просто чешутся руки вбить эти слова назад, в его красную, орущую, пьяную рожу. Таких вояк я повидал предостаточно. Мои нервы могут просто не выдержать. И все же сдерживаюсь: Ни к чему это кипение крови: Нам нужна машина, и как можно быстрее. У этого пьяницы оказывается есть и машина и даже водитель. Вызывается водитель. Машина должна стоять перед воротами бункера.

- Давайте, шевелитесь! – командует командир и спешит за водителем, а я за ним.

Внезапно я едва могу переставлять ноги: полностью измученный и опустошенный, словно выжатый лимон. Я был готов терпеть самые большие трудности, готов был примериться с самыми серьезными неудобствами, но не с тем, что мы должны были развернуться и придти назад – никак не с этим! Я чувствую себя словно боксер после тяжелого удара в голову, и как однажды виденный мною боксер, тоже качаю время от времени головой, чтобы освободиться от тумана перед глазами. Теперь Томми знают, и наверняка, что здесь есть лодка, собирающаяся смыться. И что она не вписывается ни в один дерьмовый график… В городе ярким пламенем полыхают пожары сразу в нескольких местах. Небо затянуто плотными облаками. Я не смог бы увидеть облака, если бы их нижние кромки не освещались столь театрально. К тому же снова и снова их отсвечивает мерцающий отблеск артобстрела – гигантское колеблющееся освещение. Водителя это вполне устраивает: Так он получает больше света, чем от тонких светящихся щелей фар затемненных нафарниками. Здания флотилии скрыты темнотой и тоже освещаются светлыми перемежающимися с темнотой сполохами вращающегося в безумном ритме фонаря маяка. Водитель позволяет машине медленно подкатиться к часовому у ворот. В десяти метрах от ворот часовой слепит нас ярким лучом фонарика в глаза.

- Выключи свет! – говорит командир и выходит.

- Вызовите адъютанта и инженера флотилии! – обращаюсь ко второму часовому. И поскольку он не реагирует, тороплю его:

- Побыстрее! Ну двигайтесь же Вы! Совсем что ли устал, парень?

Одновременно думаю про себя: Какое, собственно говоря, дело этому бедолаге до того, что я больше не справляюсь с явным разочарованием и яростью в себе самом?

- Я предупрежу шефа, – говорю командиру. – Вам же лучше всего сразу направиться в его офис.

Должен быть соблюден церемониал! размышляю, подходя к комнате Старика. Ни с того ни с сего заявлюсь сейчас к нему! Стучу в дверь только один раз, а Старик уже громко кричит:

- Войдите!

В комнате совершенно темно, так как ставни закрыты. Старик может распознать меня только как силуэт против света в проеме двери.

- Честь имею доложить: Обер-лейтенант Морхофф ждет в твоем офисе! – И затем, только гораздо тише, вполголоса:

- Мы снова здесь…

В следующий миг под потолком ярко вспыхивает лампа, и я вижу Старика полусидящим на своей койке. Он не говорит ни звука. Вместо этого рассматривает меня, зажмурив глаза, а я стою перед ним как человек, желающий ступить на шаткий трап и всматривающийся в него. Старик медленно опускает ноги на пол, но, все еще ничего не говорит. Немая сцена рвет мне нервы. Я нервно сглатываю. Когда к черту он, наконец, откроет рот?

- Да, – ворчит он наконец, и словно принужденный к имитации я тоже говорю: «Да». И еще:

- Все было не так просто. Никакой возможности пройти. Они ждали нас.

Я стою и пялюсь на коричневатый окрашенный лист двери слева от меня. Старик все также пустым взглядом смотрит на меня, как будто он не смог понять, что я произнес, и теперь ему приходится основательно размышлять над моими словами.

- Была она столь прекрасна, но все же, так быть не до;лжно было быть – как сказал бы какой-нибудь поэт, – произношу вымученно. Наконец, в Старике просыпается жизнь. Он потягивается и глубоко дышит. Я отчетливо слышу, как он всасывает в себя воздух и тут же снова его выдыхает. Но ни слова не выходит из сомкнутых губ.

- И что теперь? – ляпаю наугад из чувства, что нельзя же молчать вечно. Как будто до сих пор не слыша меня, Старик спрашивает:

- Где Mohrhoff?

- Он ждет тебя в офисе.

Старик закусывает нижнюю губу. То, что я вынужден стоять таким образом как стою, заставляет меня поежиться. Я беспомощно бормочу дальше:

- Совершенно не везет мне с попытками к бегству. Ни по суше, ни по воде...

- Ты еще по воздуху не пытался, – бормочет Старик. – Из Бреста выбраться, это как в Scapa Flow забраться..., – говорит он и хватает свой купальный халат, – … или гораздо хуже. Мы тоже не смогли предвидеть, что все обернется таким образом.

Затем внезапно, будто бы только проснувшись, он спрашивает сильным голосом:

- Как все было?

Я не хочу опережать командира подлодки и потому бормочу заикаясь:

- Мы попали в полное дерьмо... никаких шансов... они нас отпрессовали по полной... Катера и самолеты, естественно, вместе. Совершенно закрыли ход... настоящий кордон устроили…

- Нам следовало все по-другому сделать, – медленно произносит Старик.

Как по-другому? говорю себе – и затем громко:

- Может быть, было еще не достаточно темно? Катера ждали нас в тени утесов – думаю, что когда они издалека видят минный прорыватель, то уже точно знают, что происходит!

Старик выуживает из-под кровати башмаки, садится на стул и надевает их. Но вместо того чтобы встать, остается сидеть склонив голову: Он погружен в своих мыслях.

- Без сопровождения мы и раньше погружались, – наконец, говорит Старик вполголоса. И затем, будто разговаривая с собой самим: – Но совсем без защиты идти – так дело тоже не пойдет. Разве что с тральщиками идти? Но отдельный тральщик подозрителен. Два тральщика еще могли бы сойти за обычный морской патруль, например... У них также больше огневой мощи, чем у этой колоши – прорывателя.

Старик замолкает и втягивает нижнюю губу меж зубов. Затем смотрит на меня широко открытыми глазами и громко говорит:

- Но, ради всех святых, вы должны будете снова уйти!

Вот мудрость земная! Вся в этих его последних словах! Могу представить себе, какие соображения при этом руководят Стариком: Томми думают, что потопили лодку. В любом случае они уверены, что расстроили попытку к бегству. За это они и выпьют. То, что мы снова можем появиться, они, возможно, не берут в расчет. И, вероятно, господа агенты также улеглись спать после выполненной работы... Морхофф стоит, опустив плечи, посреди кабинета Старика. Он хочет доложиться по-военному, но Старик уже рычит:

- Не валяйте дурака! – и затем гораздо мягче: – Ладно, садитесь.

Старик тоже садится. Но вместо того, чтобы спрашивать теперь командира по существу рапорта, он сидит, широко раскинувшись за своим письменным столом, и размышляет. Он делает это как актер, играющий роль размышляющего человека: Сидит, крепко сжимая голову обеими руками. Его лоб – что стиральная доска. Наконец, командир лодки хриплым от явного нервного напряжения голосом говорит: