Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

- У Вас книга здесь? – спрашиваю его. – Я с удовольствием это сделаю.

Но Крамер не двигается. Он дымит своей сигаретой так, как делал Бартль своей трубкой.

Я думаю: Ничего не выйдет, дорогая тетушка! И еще: Ну и сумасшедший же это тип. Он упрям как осел. И еще вопрос, есть ли у него вообще бензин.

- Вашего командира все еще нельзя нигде увидеть, – продолжает вдруг Крамер спустя некото-рое время и делает глоток из стакана.

- Он, скорее всего, спит...

- Он погрузился в мертвый сон..., – говорит Крамер и делает это так, как будто процитировал строку из стихотворения.

За соседним столиком слышу разговор двух обер-лейтенантов:

- Они все просто должны к нам приехать, и это для нас все упростит...

- Ясно, тогда мы не должны идти к ним туда.

Господи! Еще два чокнутых. Неужели все они, за исключением этого Крамера, здесь спятили?

Сквозь сигаретный дым мне видно, как Крамер осматривается.

- В этом месте Вы просто должны заткнуть себе уши! – говорит он вполголоса. – От глупости еще не придумали лекарства. Радуйтесь тому, что Вам не придется слушать КПФ. Разумеется, Вы могли бы отлично улететь вместе с ним. Ну, теперь слишком поздно... Так всегда: Все слишком поздно! Слишком поздно! Всегда все слишком поздно!

Крамер, пожалуй, сильно выпил, думаю про себя. Но внезапно он отчетливо произносит:

- В пору моей цветущей юности я представлял себе войну несколько иначе...

- Как же?

- Во всяком случае, гораздо умнее в управлении и руководстве...

Его слова озадачили меня. Вот сидит предо мной некто, кого я едва знаю, и высказывает двумя словами то, о чем я уже давным-давно думаю: Умнее в управлении и руководстве! Ars militaria , так называлось это раньше. Но я лишь встряхиваю головой. Крамер воспринимает мой жест ошибочно и спрашивает:

- А Вы, разве Вы не так же думали?

Издаю, хотя меня так и подмывает влезть в разговор, лишь несколько невнятных звуков. Де-лаю судорожный глоток, но горло пересохло и тогда поспешно хватаю стакан, и залпом выпиваю оставшееся там пиво. Меня буквально распирают сотни невысказанных предложений одновременно: Этот Крамер именно тот парень, который должен узнать, что мы пережили. Но я не знаю, как мне начать разговор. Поэтому просто киваю, чтобы выиграть время, словно высказывая свое согласие с его словами. Затем заикаясь, произношу:

- Конечно! Точно! Я только – прошу прощения – как с *** соскочил...

В этот момент кто-то кричит снаружи:

- Обер-лейтенант Крамер!

- Что такое? – шумит Крамер. – Кому я там еще понадобился?

В растерянности смотрю, словно в замедленном фильме, как мой визави быстро поднимается, плотно застегивает китель, с силой отстраняет свое кресло в сторону, небрежно кивает мне, слегка бросив вверх, салютуя на прощание, правую руку, затем кивает и уходит.

- Будьте здоровы! – раздается его голос.

Сижу как пришибленный. Когда Крамер выходит из помещения, мне хочется закрыть ладонями лицо от стыда за свои слова. Валяюсь без сна на своей необычно широкой койке. В какой-то момент чувствую себя путешественником во времени и прокручиваю произошедшие события. Когда мы швартовались в аванпорте, я думал, что, если бы только добрался до койки, то рухнул бы в беспробудный сон. Но шиш тебе с присвистом! И сейчас, вместо того чтобы оставить меня в покое, мои мысли возвращаются к Симоне. В деле Симоны чертовски много неизвестного. Суровость ее каждодневности, ее относительную «carpe diem» едва ли можно смягчить... Когда-нибудь я должен буду поговорить с кем-то о ней. Но кому я могу доверять? Снова и снова ищу свою вину в ее деле, обвиняю себя в моем скепсисе, моем плохо скрытом недоверии, моих метаниях и моем страхе. Разве не имел я, глубоко внутри, страха большего за себя, чем за Симону?

А теперь?

Теперь я лежу, вытянувшись во весь рост на сине-белой клетчатой простыне, обнаженный, как Господь Саваоф создал меня, отдавшись круговерти своих мыслей: Симона в тюрьме в Fresnes!

Там она наверно также лежит на жалкой, соединенной заклепками из стальной ленты койке, как я и наверное на такой же простыне. Мы зашли далеко, уже пора признать это: Симона в камере, я – в каморке казармы. Меня обуревает такая горькая жалость, что я готов зарыдать. Глухой стук в черепе снова усиливается. В размалывающийся, вращающийся шум в голове врываются щелкающие удары. Невольно открываю глаза, чтобы успокоиться – хотя бы наполовину! Но терплю полное фиаско. Когда-то я слышал о человеке, который постоянно жаловался на глухое ворчание и шум в голове, и ни один врач не мог ему помочь, и он терпеливо переходил от одного врача к другому. В конце концов, не выдержав этой пытки, он застрелился. Застрелился: В нашем сообществе это происходит удивительно редко. В целом конечно странно, что все так долго участвуют во всем этом действе, терпят муки и страдания, пока, на-конец, не поймут, что пора положить уже всему конец – и безо всякого факельного шествия, десятков взрывов и калипатронов на животе и кислородной маски на морде, совершенно про-сто, одним простым нажатием указательного пальца на спусковой крючок – и… БАБАХ!

Вот блин, а! Мне следовало бы съездить в город! Надо это продумать!

А пока переключусь-ка на другое!

Проститутка в костюме зебры тогда, в L’Hippocampe, не была, клянусь Богом, невинным дитятей. Кроме того, она буквально впечаталась в меня.

Кувыркаться с зеброй в кровати – это было для меня что-то новенькое. Яркие светлые полосы, покрывавшие все ее нежное тело, получались от поперечных разрезов в закрытых ставнях-жалюзях и яркого белого света, лившегося в окно от фонаря в переулке, перед отелем...

А жара стояла, помню, еще хуже, чем сегодня, и когда мы ложились друг на друга, то почти приклеивались от сильного пота...

Я тогда, скажу честно, не смог похвастать особыми успехами, полагаю как раз из-за жары. Но зебра была удивительно тактичной. Я еще и сейчас слышу ее голосок: «Tu te sens mieux?»

Во сне в моей голове царит один сплошной, гигантский, блестящий фейерверк: китайские огненные летающие фонарики, фонтаны алмазов, золотой дождь, серебряно-жемчужные метеоры, блестящие звезды, золотые кометы – и между ними снова и снова хлопки и треск световых бомб того вида, которыми пиротехники обычно открывают свое представление.

Моя койка ходит вверх и вниз, up and down: В крови все еще бьется ритм моря.

La Pallice – 2 ДЕНЬ Утром вижу нашего инжмеха идущего со странно пустым лицом. Брови насуплены. Вчера он проспорил кучу денег, поясняет мне.

- О чем шла речь?

- Как слово «сигнал» делится на слоги.

Я теряю дар речи от изумления.

- Си-гнал или сигнал, – объясняет инжмех.

Охренеть! Пристально вглядываюсь в инжмеха. Ну и видок у него! Под глазами глубокие фиолетовые тени, круги, выглядящие как макияж куртизанки.