Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

- Как я уже Вам сказал, господин лейтенант, через три дня отсюда отправится конвой. Там мы, конечно же, можем забронировать место и для Вас, господин лейтенант.

Ничего не попишешь! Я мог бы сэкономить на поездке в La Rochelle.

Когда спускаюсь с крыльца на каменные плитки двора, часовой с треском салютует мне своим карабином, чем опять здорово пугает меня.

Бог мой! Что за фигня!

Здесь никто не заботится о моих больных нервах.

А что теперь? До назначенного времени, когда Крамер меня заберет, остается еще много времени. Надо придти в себя от пережитых сегодня отказов в транспорте. Ярость бушует в животе так сильно, что я, если не хочу прямо здесь взорваться, должен просто пойти куда глаза глядят.

Но куда? В Старый порт, конечно!

Переставляя ноги, размышляю: А если все мои усилия действительно потерпят фиаско и мы не получаем здесь транспорт? Ждать здесь прихода Maquis? Или, все же, попробовать вырваться отсюда с конвоем? Но во мне все противится этому: Ради Бога! Нет! Только не это! Я уже сыт подобным приключением по горло. Мне только такого еще и не хватает: Пережить такую же катавасию повторно...

Только не психуй! говорю себе. Не позволяй себе чувствовать, что оказался в мышеловке. Перед поездкой сюда, в La Rochelle, я еще не хотел принимать эту мысль. Но теперь!

- Я просто вне себя! – часто говаривала моя бабушка, когда была сильно возмущенна.

Моя добрая бабушка Хедвиг со своими слоновьими ногами! Довольно часто мне приходи-лось их ей плотно заматывать, чтобы она могла передвигать ноги и она – богатая фрау Буххайм – урожденная Югель – медленно и тихо двигалась по улице. И это без машины или трамвая. Старая бабушка Хедвиг просто не признавала никакого другого способа передвижения.

Значит, конвой отправится через три дня! Не прямо вот сейчас, ни через час – нет, именно через три дня! Братишки должно быть точно спятили. Думаю, все их предприятие уже обречено на неудачу: Ведь, когда все автобусы соберутся в одном месте, все группы Maquis по всей Франции сразу же получат о том известие, и уж тогда террористы смогут в полном покое обдумать, как спланировать нападение и где устроить засаду.

На тесных улицах полыхает зной.

Нет ни дуновения ветерка, который смог бы его уменьшить. Во всех домах закрыты ставни, кроме цветочного магазина. Но, как раз для цветов эта зависшая над городом жара должна быть особенно пагубной...

Подойдя ближе, понимаю, что все цветы – пестрые букеты в витрине – изготовлены из рас-крашенного фарфора, а на заднем плане обнаруживаю настоящий парад венков из жести и фар-фора.

Господи! Это же похоронные венки из искусственных цветов!

Белый цвет и мои черные мысли, как хорошо они гармонируют!

Час Пана! Но мне не смешно: Здесь, под этими сонными аркадами не топает своими неуклюжими, козлиными ногами Бог пастухов Пан.

Здесь все окрашено в ложные цвета. Пепельно-серый цвет домов и серебряный отблеск мостовой тоже не соответствуют окружающей картине. Только тысячи стрелковых прорезей-амбразур в закрытых наглухо ставнях соответствуют ей.

И вдруг замечаю ставни, закрытые лишь наполовину и образующие вертикально вытянутую полоску тени. Но уже в следующий миг изнутри протягивается рука к черной вертикали – и четыре широко расставленных белых пальца хватают ставни за края, и со стуком деревянные, поперечно-прорезанные ставни захлопываются, и этот стук такой громкий, словно строительный кран высоко сверху уронил стопу досок на мостовую. Другие, едва приоткрытые ставни, также захлопываются будто автоматически. И опять с сильным стуком.

- Boy, boy! – говорю себе, чтобы успокоить звенящие от напряжения нервы.

Мои ноги совершенно самостоятельно находят дорогу в Старый порт. И вскоре я успокаиваюсь.

Старый порт мне уже знаком, прежде чем я приходил сюда в первый раз – а именно по маленькой картине Камиля Коро .

Однако надо признать, что такие вот огромные черные винные бочки, сложенные в три плотных ряда на пристани и сразу же привлекающие мой взгляд, у Коро, на его картине, отсутствовали. Меня так и подмывает подбежать к ним и постучать, чтобы услышать, пусты ли они.

Но что с того? Они вполне могут быть пустыми, если судить по тому количеству вина, которое мы выпили, будучи оккупантами этой страны за четыре года.

Когда приближаюсь, над гигантскими бочками поднимается путаница мачт, и передо мной также понижается теперь и сдерживающий взгляд край пристани, и становятся видны рыбачьи лодки, пришвартованные вплотную друг к другу: Они выглядят старыми и требующими ремонта, голубая краска повсюду отвалилась. Их такелаж полностью выцвел. Судя по виду, невольно понимаешь, что эти лодки довольно давно не выходили в море: Хотя, рыбачьи лодки могли бы выполнять дозорные функции.

Солнце слепит меня так сильно, что приходится закрыть глаза. Однако, вскоре я должен снова проморгаться, чтобы наладить резкость в глазах. Едва слышны какие-то далекие, глухие шу-мы. Приходится встряхнуться и сделать тверже шаг, чтобы не передвигаться, словно в полусне.

Доносится потрескивание, оханье и стенание древесины трущейся о древесину. Но стоит хоть на секунду закрыть глаза, чтобы отчетливее расслышать это трение, и ощущаю легкое качание и шатание.

А вскоре оказываюсь в окружении винных бочек, широких лодок, мачт и двух мощных башен у входа в порт. Через несколько шагов приходится остановиться, и придержать фуражку, чтобы она не свалилась на землю.

И тут меня осеняет: Пара стаканчиков вина! Выпить на жаре вино и затем под этим ярким солнцем топать, едва передвигая ноги... – как это было глупо с моей стороны!

Неудивительно, что я не встретил ни одного человека на своем пути.

Здесь на юге в это время не выходят на улицу: Я же об этом совершено не подумал. Оптический голод был тем кнутом, что погнал меня в дорогу. И вот теперь я должен все выдержать и оставаться на ногах, словно боксер на ринге после удара в челюсть.

В этот момент у меня будто второе дыхание открылось. Я уже чувствую, как из меня пар вы-ходит: Но могу ступать более твердо, и размытие изображения и кручение окружающих меня картин, прекращается.

Лишь вихрь мыслей нельзя остановить. Я должен подумать о слишком многом.

Мой мозг работает как все три арены цирка Барнума и Бейли : Там, на каждой арене, про-исходит что-то свое: Выступают фокусники и клоуны, а на высоте в полуровня работают эквилибристы на першах и жонглеры на свободной проволоке, а над ними, высоко под куполом, в это же время работают еще и акробаты на трапеции.

Сейчас мой мозг является точно таким трехслойным цирком... и при всем при том, я все еще как бы нахожусь на борту: Движение подлодки по-прежнему проявляется в каждой клеточке моего тела. Мои ноги бредут по железным плиткам центрального коридора, а не по брусчатке мостовой. Даже мои легкие стараются сильнее сжаться, когда кто-то окидывает меня взглядом.