Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Вчера был у нас, по уже установившемуся обыкновению, большой пир, за которым гость спросил у нашего господина, отчего бы не приказать, чтобы каждый раз подавали им к трапезе новые кубки и блюда из его утвари, – так-де пройдет перед их глазами вся честь, которую тот стяжал в делах заморского креста, и воскреснут все его деяния; нашему господину пришлось это по нраву, и потому речь зашла о добыче, приобретаемой воинскими доблестями, и о том, какие приключения с ними бывают связаны. Гость наш сказал, что многим достаются такие вещи, от которых стоило бы держаться подальше, если бы люди обладали прозорливостью, и которые не почести приносят своему владельцу, но до самого края гибели его доводят, так что редким счастьем кажется избавление от этих даров. В подтверждение рассказал он историю, бывшую в Святой земле, которую я приведу, как услышал.

В ту пору, когда Ги, король Иерусалимский, пребывал в Триполи, собирая там людей, дабы вернуть свои земли, одна крепость, расположенная невдалеке от Сидона, претерпевала сильную осаду от сарацин. В числе ее защитников был один юноша, по имени Рене, хорошего рода и весьма отважный и стойкий в бою. Ему было ведомо, что в стене есть потайная калитка на ту сторону, за которой сарацины смотрели меньше, и вот однажды ночью он, никому не сказав и не взяв никого с собою, вышел из замка с намерением поджечь одну из больших башен, с помощью которых враги приступались к стенам, или совершить еще что-нибудь, могущее послужить его славе и украсить его имя. Для этих подвигов он выбрал безлунную ночь, надеясь на свою удачу и остроту глаз, однако хотя он без затруднений подобрался к сарацинскому стану с его дремавшими сторожами и тлеющими кострами, на самом его краю столкнулся с человеком, который в этот поздний час бодрствовал, чистя своего коня. Заметив Рене, сарацин молча схватил саблю и бросился на него, едва успевшего отразить удар; в начавшейся схватке обнаружилось превосходство Рене, который, действуя быстро, но рассудительно, всеми силами стремился одолеть врага, прежде чем тот отчается в собственных силах и призовет на помощь спящих товарищей. Наконец один счастливый удар решил дело: сарацин со стоном повалился на землю, Рене же, замечая, что произведенный ими шум пробудил лагерь и что там и сям звучат сонные оклики и поднимается движение, был вынужден с великой досадой отложить свое предприятие и вернуться в крепость, прежде чем обратный путь для него будет отрезан. Недолго думая он вскочил на спину сарацинскому коню, под чьими копытами простерлось мертвое тело его хозяина, и, уже не заботясь о скрытности, поскакал к спасительным стенам, провожаемый воплями ненависти и наудачу пущенными стрелами. Каким-то образом он сумел провести коня тем тесным ходом, которым пробирался сам, и наконец оказался в безопасности за стенами замка, приветствуя соратников и шутя вместе с ними над своей вылазкой. Наступающее утро позволило ему рассмотреть добытого коня, который был драгоценным свидетельством его ночной дерзости, и по достоинству оценить его силу и красоту. С первого взгляда это конь полюбился Рене больше всех, что были у него прежде, и он не хотел уже никакого иного.

На другой день после обеда защитники крепости, открыв ворота, выехали из замка и набросились на сарацин, не ожидавших таковой дерзости и насилу успевших схватить оружие и вскочить на коней. Там было совершено много достопамятных дел и сожжены дотла две большие башни, много вредившие крепости, Рене же, оказуя свою доблесть, неотступно бился впереди всех до того часа, когда солнце склонилось и был дан приказ возвращаться к воротам. Однако его новый конь, на котором Рене впервые выехал на сшибку, вдруг перестал слушаться всадника и, глухой к его увещаниям и ударам, понес его прочь от замка, прямо к сарацинскому стану, так что юноша, несмотря на все усилия, уносился все дальше от своих знамен и наконец в наступающей темноте подъехал к какой-то толпе людей, стоящей полукругом, из которой слышались плачи и причитания. Конь же, которого он пытался повернуть с упорством отчаяния, показывал невиданную строптивость, вертясь на месте, храпя, вставая на дыбы и заставляя Рене прикладывать всю сноровку, дабы удержаться в седле. На удивление юноши, сарацины, обернувшиеся на его безуспешную борьбу с конем, не схватились тотчас за оружие и не побежали ему навстречу, чтобы свалить наземь и прикончить, но встретили его одобрительными криками, иные же толкали соседа в бок и указывали ему на пляшущего всадника. Сбитый с толку их беззаботностью, юноша метался мыслью от одного к другому, не понимая, чего ему надо остерегаться, и наконец догадался, что, видимо, конь принес его на похороны своего прежнего хозяина, которого Рене убил прошлой ночью, и что у египтян, воюющих в этом краю, есть обыкновение, чтобы на похоронах знатного человека присутствовал конный воин, изображающий покойного со всеми его доблестями; Рене же, подобно многим, кто провел в Палестине долгое время, носил платье и оружие наподобие сарацинских, да к тому же головной платок, прикрывавший нижнюю часть лица, так что люди, собравшиеся на погребении, были обмануты его появлением и приняли его как должное. Сообразив это, Рене призвал на помощь свое хитроумие, которому предстояло спасти его большими трудами, и взялся бороться с конем уже не по-настоящему, а чтобы показать свое искусство, и преуспел в этом, приковав к себе общее внимание и вызвав веские похвалы знатоков. Тут от толпы, совершающей тризну, отделилась молодая женщина, которая, нежно оплакивая человека, ушедшего от нее в могилу, приблизилась к Рене и протянула к нему руки, чтобы дать ему, по заведенному обычаю, последний поцелуй, – юноша, однако, боясь открыть свое лицо и тем разоблачить свой обман, сурово прикрикнул на нее и решительным жестом указал ей вернуться на место. К его облегчению, видящие это сарацины принялись одобрительно кивать и переговариваться, похваляя поведение покойного своего товарища, умевшего презреть удовольствия любви, пока не кончена война. Рене уже торжествовал, но вдруг сердце его упало при виде нового испытания, которое ему готовилось: откуда-то из глубины к нему тащили, подталкивая в спину, человека в оборванном и грязном платье, со связанными руками, изнуренного и встревоженного, в котором он безошибочно узнал пленного пилигрима: сарацины хотели, чтобы их соратник усладил себе кончину, убивши напоследок еще одного неверного. В Рене разгорелся великий гнев, от которого он готов был забыть о себе и своем спасении, открыв врагам свое лицо и намерения. Он перерубил веревки, стягивавшие руки пленника, чтобы пустить его бежать, но тот при виде обнаженного лезвия, взмахивающего перед его глазами, решил, что сарацин лишь гнушается убивать связанного и следующим ударом снесет ему голову. С торопливыми криками, маша освобожденными руками над головой, пленник начал на все лады отрекаться от христианской веры и выражать свою готовность принять закон, с которым он до сих пор воевал, если это даст ему свободу и безопасность. Тогда среди сарацин встал великий гомон: все наперебой прославляли доблесть и удачу своего друга, который даже из гроба торжествует над врагами, не убивая их, но, что прекраснее, заставляя отринуть ложную веру и облобызать истинную. Отступника увели прочь, и в начавшейся суете Рене, успевший подчинить себе коня, мало-помалу отступал от погребальной толпы, озираясь по сторонам, чтобы наконец, сочтя, что за ним никто не смотрит, пуститься вскачь до самой крепости, которой он достиг без дальнейших приключений и где смог вздохнуть спокойно.