Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Назавтра он пришел в конюшню, где его конь стоял у яслей, и, поглядев на него искоса, сказал: «Ну что же, благодаря тебе я побывал на пиру, которого охотно бы избежал, и хочу отплатиться по справедливости, отправив тебя туда, где бы тебе не хотелось оказаться». С этими словами обнажив меч, он отрубил коню голову и прибавил, стоя над его повалившимся телом: «Иди теперь, приветствуй своего хозяина и служи ему вернее, чем мне; что до меня, то я наперед попекусь о более надежном спутнике».

Такую историю рассказал гость: господин же наш, чьи сверкающие глаза и резкие движения показывали, как он взволнован услышанным, тотчас по окончании рассказа воскликнул: «Прекрасно и всякой похвалы достойно то, что этот юноша намеревался совершить, и то, что он сделал, победив врагов хитростью там, где с их множеством не справилась бы никакая сила, и ничуть не виноват в том, что дурной христианин, которого он хотел спасти, решил лучше погубить свою душу, послушавшись голоса трусости. Но убийством коня, подаренного ему случайностью, он осквернил свою славу, показав, что его отвага выходит на люди лишь там, где рассудительность ей разрешает, будто ярмарочный зверь на цепи. Ведь что такое мужество, как не сила, отражающая натиск Фортуны? Чем же украсится наша доблесть, если решаться только на предприятия, тщательно обдуманные, и уклоняться от тех дел, в которых все принадлежит случаю и нельзя принять предосторожности? Есть у мужества некая часть и как бы служанка, бестрепетность, с чьею помощью он не убоялся бы грозящего вреда. Ведь если говорил ему страх: „Умрешь“, бестрепетность отвечала бы, что жизнь наша – странствие: чем дольше идешь, тем скорее возвращаться; если он говорил: „Умрешь от множества мечей“, она отвечала бы, что лишь один удар – смертельный; если он говорил: „Умрешь вне дома“, она отвечала бы, что долг надо отдавать там, где заимодавец потребует, и что нет земли, чужой для смерти; если он говорил: „Умрешь молодым“, она отвечала бы, что лучше умереть раньше, чем этого захочешь, ибо каждому придут дни, в которых нет отрады; если же он говорил: „Умрешь без погребения“, ее ответ был бы, что те, у кого гроба нет, небесами укрываются. Так говорила бы бестрепетность, чтобы охранить душу, ведь страх, если разольется, все чувства может поглотить. Без нее же человек не может устремиться к совершению тяжелых и прекрасных дел, забыв о своих выгодах и думая лишь о том, что еще ничего достойного не сделано, но все только предстоит». Так он говорил, гость же весьма похвалял сказанное им о мужестве, прибавляя к тому, что Фортуна ищет себе равных среди самых доблестных, гнушаясь прочими, и что доблесть думает лишь о цели, а не о трудах и опасностях, кои придется снести, и в пример приводя римского полководца, что вернулся к врагам по данному обещанию, и многих иных знаменитых мужей. Я же сказал: «Мне кажется, эта история весьма поучительна и во всем соответствует словам праведного Иова, назвавшего военною службою нашу жизнь на земле. Поставленные охранять крепость от непрестанных вражеских нападений, мы только разума должны слушаться, все же прочее, что есть в нас, подчинять его приказам, дабы к угрозе извне не прибавлять опасности изнутри. Если же мы доверимся вожделению, не зная его истинной природы и считая его неким дивным даром, то несемся за ним неведомо куда, от одной прихоти к другой, чтобы наконец присутствовать на собственных похоронах: что же это еще, когда истлевающее тело не имеет надежды на спасение в добрых делах, когда явственным делается, что погибла всякая слава не от Бога, и чередою проходят над умершим похоть плоти, похоть очес и гордость житейская – то ли ради того, чтобы почтить свое старое обиталище, то ли чтобы еще раз над ним посмеяться? Пусть, по милости Божией, ты еще сумеешь покинуть этот дом плача и вернуться к разуму за его крепкие стены; но если не впустую дан тебе меч различения, воспользуйся им, отсеки от себя вожделение, чтобы впредь оно не отдавало тебя в руки врагов».

Тут гость, обратившись ко мне: «Ты, – говорит, – достопочтенный отец, видишь в этом коне то ли похоть, всегдашнюю истязательницу людей, принявшую звериный образ, то ли самого дьявола, а ведь я своими глазами его видел: надо сказать, по справедливости достался он в руки того юноши, ибо не у сарацин в их краях вырос, а по всем признакам был ими отнят у кого-то из наших: это был прекрасный вороной жеребец, с раздвоенным сильным крупом и длинной спиной, со шкурой тонкой и блестящей, с длинным хвостом и гривой, скрывавшей шрам на груди, пока она не отлетит во время бега: что касается шрама, то он был старый, в виде серпа, и порос белым волосом. Таков был вид этого коня, ибо я хорошо его разглядел и накрепко запомнил». Тут наш хозяин, слушавший эту речь с изумлением, восклицает: «Что это ты говоришь? Ведь это мой конь, мною оставленный на Кипре, – точно таков он был, когда я поневоле расставался с ним, ибо на корабле его некуда было поместить». Дивясь этому, гость отвечал, что бывают случаи удивительного сходства между людьми и вещами, так что многие, введенные из-за этого в заблуждение, впадают в ошибки то смешные, то прискорбные, и можно было бы много занятных историй припомнить, совершившихся в разное время и в разных краях. Такие речи вел наш гость, хозяин же выглядел опечаленным и удрученным.

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

К предыдущему письму, где шла речь о восклицании, следует прибавить, что, обращенное к какой-либо вещи, оно делает ее участником беседы и как бы дает взаймы душу. Так Овидий обращается к своему венку, беря его в свидетели бесплодной ночи, и к самим дверям, в которые ему не посчастливилось войти; так карфагенская царица, почуяв в себе поднимающееся пламя, взывает к стыдливости, как некоему божеству, обещая благоговейно блюсти его уставы, а после, пораженная вестью об отплытии троянцев, винит Энея в гибели ее стыда, словно можно умертвить божество. Олицетворение бывает двояким, в зависимости от того, придана ему речь или нет. Что касается первого, то, дабы избежать вещей общеизвестных, вроде Молвы, Доблести и тому подобного, приведем историю о сновидении Ганнибала, передаваемую Цицероном и другими древними авторами. Ганнибалу, после того как он взял Сагунт и зазимовал с войском в Карфагене, привиделся во сне юноша божественной наружности, от Юпитера ему посланный вожатаем в италийский поход, и велел полководцу следовать за ним, не оглядываясь вспять; когда же тот, то ли безумием охваченный, то ли побуждаемый осторожностью, все же посмотрел назад, то увидел, как движется за его войском некое огромное чудовище, увитое змеями, все деревья, кусты, дома на своем пути выворачивая и сокрушая, а за ним со страшным громом тянулись тучи, помрачающие дневной свет; на вопрос пораженного Ганнибала его гость отвечал, что это движется за ними опустошение Италии, наказав ему молчать и все прочее доверить попечению судеб. Прекрасно тут изображается и ненависть Ганнибала к римскому имени, из-за которой самые его сны были враждебны римлянам, и самоуверенность полководца, полагающего, что сам отец богов печется для него о безопасном поприще, и некое туманное величие образов, присущее сновидению. Большую силу и дерзость сообщает и судебным, и показательным речам уместное использование вымышленного лица: ведь в этом роде тропов, как говорится, и мертвых из преисподней поднимать дозволено. Пример второго дает Лукан, выводя пред полководцем, стоящим у пограничной реки, явившееся ему с мольбою божество Рима, там, где говорится: «Мощный явился вождю трепещущей призрак отчизны». Как можно с его помощью вызвать в слушателе жалость и сострадание, показывает поэт в элегических стихах, где само письмо говорит о своем авторе: «С брега евксинского я добралось, Назона посланье» и проч., описывая нрав его и злоключения, говоря и о тоске изгнания, и о благочестии, позволяющем надеяться на милость богов, и о хранимых отрадах дружества; с удивительным искусством он делает письмо за себя ходатаем: оно ведь может попросить о вещах, о которых сам он по скромности просить не станет.