Кристиан Камерон - Тиран

Никто не протестовал. Никто не пошел к костру. Сразу начали собирать дрова — вначале мелкие заснеженные ветви, но Аякс и Филокл возглавили сборщиков, и внезапно началось соревнование, подвиг, достойный Ахилла; молодые люди боролись за то, чтобы собрать больше дров, несли плавник с берега, упавшие ветки — из рощи у излучины реки. Даже Кинию, который не вполне владел телом, захотелось участвовать.

Но вот он пьет из горячего бронзового кувшина, и тот жжет ему ладони, а подогретое вино жжет горло. Руки у него ярко-красные. Остальные собрались у костра — огромного костра, размером с дом. Их плащи от жара сразу высохли.

А потом Киний, продолжая кашлять, оказался в палатке.

Ему жарко, вокруг него языками пламени собираются духи мертвых: Аристофан, который, получив стрелу в живот у Евфрата, вскрикнул — и умер, раздувает огонь, и пламя клубится саваном вокруг его головы. Перс… неожиданно Киний узнает в нем человека, которого убил, — у него нет лица, только кости, но его руки делают точные, ясные знаки, а потом…

Ему холодно, тела мертвецов застыли. У Аминты лед на бороде и щеках; когда он улыбается, на щеках появляются мелкие трещинки, как морщинки возле глаз матроны.

«Я не думал, что ты умер».

У Аминты нет глаз, нет голоса, и он не отвечает.

Руки Артемиды холодны, как глина, и покрыты чем-то влажным (его мужественность увядает от ее прикосновения), а ее глаза блестят — на ресницах иней, в шее кинжал, и он отшатывается…

Луна над полем битвы при Гавгамелах встает, как обвиняющая богиня; он один идет среди мертвых. Они лежат жалкими кучками там, где их теснили при отступлении македонцы, и длинными рядами, где они погибали, если не хотели уходить. Он думает: «Это явь», — потому что сам был в этом лунном свете, но тут мертвецы начинают шевелиться, как замерзшие, которые долго не могли уснуть и спали на холодной земле; один ищет что-то на земле у своих ног, это его внутренности, другой держится за спину и стонет — но не слышно ни звука, только льется поток черной желчи…

Артемида берет его за руку, и вот он на берегу Евфрата с ней, а может, с Пинаром, а может, с ними обоими. Холодная луна не дает настоящего света. Он смотрит на Артемиду…

«Я не знал, что ты мертва».

«Я мертва?»

Она поднимает руку, неизменно прекрасную, даже когда она красна от работы, руку Афродиты, и показывает за реку на облако пыли, поднятой персидской конницей, — или облако снега. Он не помнит, что это за облако. Пахнет дымом — горящей веревкой или сосновыми иглами. Он не может вспомнить свое имя, хотя ее имя знает.

Он жаждет ее, хочет вытащить кинжал из ее шеи. Он даже узнает этот кинжал, но не может его назвать. Где-то поет сильный голос, но если слова и есть, они лишены смысла. И это не голос мужчины или женщины.

Он, спотыкаясь, идет по гальке берега к реке, потому что его мучает жажда, и пытается пить. От нее пахнет — не тленом, а землей. Немытая. Она так пахла и раньше, в поле. В ее волосы набилось полно грязи.

Может, он сумеет их вымыть.

Песня неодолимо манит. Можно ли разглядеть что-нибудь на другом берегу реки? Он не помнит — теперь там ничего нет, но он уверен, что пробивался оттуда сюда и выжил. Конечно, так и есть. Это дым?

Ему нужна лошадь. Он пеший, и ему нужна лошадь. Артемида исчезла, но ему все равно, до того сильна его потребность найти лошадь — он умрет, если не найдет лошадь и не сядет на нее, и он входит в воду, отталкивается ногами, но вода, должно быть, глубже, чем он ожидал, под ним ничего нет, доспехи тянут его вниз, на дно, он утонет, там темно и холодно, так холодно, что он не может пошевелиться и только хочет уснуть…

Но потребность найти лошадь не исчезает, и он бредет по воде, но та скорее похожа на пыль, его рот забит ею, и он кашляет, кашляет…

…Из воды-пыли поднимается голова — лошадь, огромная, такая большая, что ее ноги возвышаются над ним, как храмовые колонны, но его подгоняют отчаяние и ужас, он хватается за шерсть у нее под коленями, и лошадь вытаскивает его из реки; вокруг него пение, варварское пение, и запах кислой шерсти в носу, и повсюду дым — что-то горит. Он на песке в пустыне — нет, на снегу; Дарий мертв… просит подаяние на агоре… он на лошади, на своей самой первой лошади, и не может с ней справиться, лошадь идет легким галопом, переходит на полный галоп, а он не может с нее слезть… и лошадь не слушаетсяегоаоннеможетехатьнеможетехатьнеможетехать…

Пение, громкое; он верхом, едет ночью по открытой равнине, но долина темна, из-под копыт лошади, когда та касается земли, сыплются искры, впрочем, земли она касается редко. Он летит. Он летит вниз с горы или вверх — вспыхивают молнии, но повисают, пока следующая молния не вспыхивает, гора, и свет вокруг горы, и пение… бессмысленное, варварское, гнусавое… запах немытых волос… вода у него во рту… руки вокруг его пояса. Артемида удерживает его на лошади, от нее пышет жаром, ее прикосновение обжигает огнем, и не в первый раз… он улыбается, свет теперь повсюду, темнота только впереди, как туннель, в конце этого туннеля ждет перс в полном вооружении, на покрытой броней лошади, а у него нет копья, нет меча, и он не доверяет варварской лошади под собой — руки Артемиды… кинжал… свет… мерное движение лошади… пение… вода… тепло… мех вокруг головы, теплый свет вокруг него, и запах огня.

— Киний?

Киний видит его, но ему нет места в мире с лошадью, и Артемидой, и мертвецами. Он улыбается, вернее, пытается улыбнуться. Под головой у него мех.

— Филокл? — говорит он.

— Хвала богам!

Филокл поднес к его губам чашу с напитком. В воздухе пахнет дымом и чем-то… варварским.

Киний уснул.

Проснулся он, увидев над собой варвара с женским голосом и мужской щетиной на щеках. Варвар пел. Пение показалось Кинию знакомым. Он снова уснул.

Проснулся. Женщина-варвар продолжала петь, ее голос звучал мягко, она отбивала ритм на маленьком барабане, а Филокл сидел напротив у костра — у костра в палатке. Вкус воды — вкус вина — Киний уснул.

Киний проснулся, в дверях стоял Аякс, ворвался порыв ветра, у Аякса на лице, на голове снег. Аякс дал ему похлебки — хорошей похлебки — и обмыл его: Киний во сне испачкал постель. Кинию стало стыдно, и Аякс рассмеялся:

— Ты поправишься и снова сможешь меня унижать, — сказал он. — Нет, нет, я совсем не хотел, чтобы ты воспринимал это так живо. Отдыхай спокойно. У нас все в порядке. Мы с саками.

И Киний уснул, и видел сны, и что-то говорил во сне, потому что с ним разговаривал Филокл, он слышал эти слова от мужчины, который был женщиной: амавайтья, гаэтанам, миздем , — и Филокл снова и снова повторял эти слова за женщиной, и бил барабан. Киний не спал, но они этого не знали, и язык был слегка похож на персидский, немного ему знакомый, а может, и не похож, а женщину звали Кам, а может — Бакка.