Сергей Житомирский - Ромул

Но в общем дом был удобный, нельзя сказать, чтобы уродливый, и с его обитателями можно было общаться просвещённому человеку. Перпена, живой, язвительный, умный, видел мало хорошего в окружающем мире, но трудился ради будущего семьи, словно раб собственных детей. Его двое сыновей и две дочери, приятная, миловидная молодёжь, любили рассказы о чудесах Греции. Отца они слушались, только часто приводили в дом молодых людей с сомнительным прошлым.

Госпожа Вибенна, хозяйка этого обширного дома, была натурой более сложной. На первый взгляд казалось, что она всем довольна, привязана к своим детям, которые её обожают. Она ладила с мужем, и домашние рабы её не ненавидели. Но мысли её были далеко от Рима; она воспринимала жизнь рассеянно, как слушает хозяина кухарка, у которой тем временем пригорает обед. Оживала она лишь в Черной комнате, где был очаг: здесь при виде изображений богов в её взгляде загоралась ненависть. Макро побаивался Вибенны, но надеялся, что не подаёт ей повода для неприязни.

Постепенно он узнавал местных жителей. Честные, трудолюбивые люди, рачительные земледельцы, прилежные, хоть и без фантазии, ремесленники. Но не настоящие граждане в греческом смысле. Собственно, римлянами их можно было назвать лишь условно, едва ли хоть один так о себе думал.

Город стоял уже тридцать шесть лет, молодёжь здесь выросла и не знала другого дома, но кого ни спроси, почти любой ответил бы, что он латинян, сабинянин или этруск — ну и, конечно, римский гражданин впридачу. На вопросы о политике называли имя патрона. Но собственно народ и не управлял городом. Все вопросы, по которым голосовало собрание, задавал царь Ромул, он же на совещаниях с Сенатом заранее договаривался об ответах.

Но хотя Рим и не был республикой, он не был и вроде тех старых греческих городов, что до сих пор управляются царями. Ромул не пользовался почётом наследственного правителя, подданные жили не по законам предков и не по совету разума. Они слушались приказов своего военного вождя.

В сущности, Рим представлял собой разбойничий лагерь. Разбойники долго прожили на одном месте, обходились друг с другом честно и кормились земледелием, а не грабежами. Но всё равно они были разбойниками, и потому только подчинялись единоличному правителю, которого не выбирали, что покорность спасала их от мести негодующих соседей. Такое поселение вряд ли могло пережить своего основателя.

Получше узнав италийский язык, Макро пришёл к выводу, что римляне никогда не научатся управлять своим городом, как греки, хотя бы потому, что их язык слишком груб. На нём невозможно было выразить никакой сложной мысли, только простые чувства, чем римляне и занимались на каждом собрании.

С царём, разумеется, никто не спорил, но некоторые решения были Ромулу безразличны, а иногда, поддерживая самого царя, можно было пойти наперекор его прочим сторонникам. Любое собрание прямо-таки свидетельствовало, что Рим вот-вот развалится.

Отчасти, как постепенно понял Макро, это ощущение возникало из-за того, что граждане делились на два враждующих лагеря, два поколения с противоположными взглядами. Рим основали тридцать пять лет назад юноши, большинству из которых не было и двадцати. Сейчас им пятьдесят-шестьдесят, а их сыновьям лет по двадцать-тридцать. Но людей среднего возраста, чтобы заполнить пропасть между отцами и детьми, в городе почти не было.

Ромулу исполнилось шестьдесят один, но на вид можно было дать больше из-за того, что он не в меру ел и пил, а в последнее время мало двигался. Но хотя телом царь был стар, по своим взглядам он оставался очень и очень молод. Его главной опорой были целеры, юнцы с чистыми копьями, не видавшие битвы. Полные сил, отважные, преданные царю, они думали только о благе Рима, то есть были всегда готовы ради общего блага не считаться с правами отдельных римлян.

Взять, например, сложности из-за нехватки земли. В своё время пашни, захваченные у других городов, раздавали бесплатно или, может быть, за службу в ополчении, но за последнее время часть земель распродали, часть истощилась. Перпена со своими пятью наделами считался одним из крупнейших землевладельцев, у остальных сенаторов было по два или три, а среди воинов насчитывалось немало безземельных. Молодёжь требовала передела земли, по слухам, Ромул это одобрял.

— Но мне эта идея не нравится, — сказал как-то вечером Марк Эмилий, когда они с Макро вместе возвращались с собрания. — Совсем не нравится, даром что я как раз из тех угнетённых тружеников, про чьи права кричат мальчишки. В своё время мне дали надел, каменистое поле возле города. Я продал его патрону в засуху, когда мы остались без зерна. Сейчас я стар, пашут дети, и мы арендуем у Эмилия за часть урожая ту же самую землю. Если победят молодые, я могу получить поле обратно, и проиграет Эмилий; но если через пару лет устроят новый передел и с земли сгонят моих сыновей, чтобы отдать её ещё кому-нибудь. И потом, случись снова недород, некому будет купить землю. Один раз ограбишь богачей — и кто тебя потом выручит? По мне, лучше арендовать землю, которую никто не отнимет у патрона, чем распоряжаться прекрасным полем год-другой, до следующего передела.

— Чтобы чувствовать себя человеком, надо растить собственный хлеб, — согласился Макро. — У моего отца там, в Кумах, была земля, и на собрании он голосовал, как хотел. Моя каша растёт в поле Перпены, и я голосую, как он скажет.

— Вот именно. Без собственности нет свободы.

Здравомыслящих людей набралось достаточно, чтобы охладить пыл юных целеров. Вопрос так и не вынесли на собрание. Но передел земли поровну остался мечтой молодых, и от одного этого ветераны щетинились и во всём готовы были видеть покушение на свои права.

Молодёжь также хотела объявить войну всему Этрусскому союзу и захватить хорошие угодья за рекой, но тут Ромул был против. Хотя казалось странным, почему царь, наделённый таким невиданным счастьем, царь, который верит, что он любимый сын Марса, на протяжении стольких лет довольствуется миром. Ещё не забылись его подвиги в войне против Вей; кое-кто из ветеранов клялся, что царь тогда собственным мечом уложил четырнадцать сотен этрусков.

В это Макро не мог поверить и однажды спросил патрона. На душе у него при этом было скверно: вдруг до целеров дойдёт, что он сомневается в царской доблести.

Перпена отнёсся к вопросу спокойно.

— Сразу видно грека, — улыбнулся он. — Непременно надо испортить хорошую историю. Разве не лучше верить, что наш царь — герой, способный в одиночку расправиться с целым войском? Неужели эта вера тебя не греет, когда вспомнишь, какие к северу от нас страшные громадные этрусские города?