Сергей Житомирский - Ромул

— А лучше всего, наверно, что маленький Марк теперь будет расти среди друзей, под защитой целых двух родов. Между прочим, я знала, что его надо назвать по отцу, у сабинян такой же обычай; а для его братьев и сестёр имена известны заранее? Я бы хотела когда-нибудь назвать ребёнка в честь брата.

— Что, уже второй на подходе? Придётся просить ещё земли. Ну, по латинскому обычаю десять дочерей будут просто Эмилия Прима, Секунда и так далее по порядку, а для десяти младших сыновей имена можно выбирать — родовое имя, разумеется, будет «Эмилий». Итого двадцать один человек. Больше мне не прокормить, так что, надеюсь, ты не против на этом остановиться?

— Посмотрим, что будет через двадцать лет, а пока мне хочется рожать и рожать тебе детей. В Риме хватит места.

— Места хватит, но странный же это будет Рим! Пять лет назад мы основали латинский город. Когда строили палисад, в ополчении было всего три тысячи человек; с Азилом и колониями набралось десять тысяч, в основном латиняне. Потом против твоих земляков взяли этот сброд, лудеров. А теперь здесь поселятся ещё десять тысяч сабинян. Интересно, где этому конец? Тридцать тысяч человек — огромный город, даже боязно, хватит ли счастья на всех. Вначале его было вволю, даже несмотря на убийство в день основания. Голова на Капитолии, царь — сын Марса! Я тогда не верил, а теперь понимаю, что счастье у нас было; да упрочат его боги.

— Так и будет. Гляди, маленький Марк смеётся, это доброе знамение.

Целый народ снялся с места. Так много было запряжённых волами повозок, так велико стадо, что переселенцы сошли бы за восточных дикарей, которые живут в кибитках и не знают постоянного дома. Но там и тут в общем потоке волы брели спряжёнными в пары, хотя ничего не тянули, а на каждой крепкой повозке гору пожитков венчал деревянный с железным лемехом плуг. Это были не кочевники, а земледельцы.

Путешествовали они мирно, без нужды в военных предосторожностях, так что Публий, хоть его место в войске и было в первом ряду, шагал возле своей повозки. В облаке пыли, среди оглушительного скрипа несмазанных осей, было почти невозможно ни видеть, ни слышать, и ему оставалось только думать. Переселение должно было стать важнейшей переменой в его жизни. Не то чтобы тяга к переменам вдруг нашла на него самого — переезжал глава рода, а с ним все верные родичи.

Публий решил, что так даже лучше. Всем, а сабинянам особенно, проще выполнять долг, чем принимать трудные решения. Против переселения можно было много чего сказать, и он бы сказал; но никто не удосужился его спросить, и вот он здесь. Этот гвалт, пыль и пот, раздражённая толпа со всех сторон будут теперь окружать его до конца дней. Сегодня все заночуют за палисадом, сбившись в кучу, чуть не вплотную друг к другу. Конечно, и дома, в хижине, где жена и дети жались поближе к дымному очагу, тоже было не слишком просторно; зато во всей деревне пять домов, а дальше — нетронутые ряды буков, за которыми не видно даже дыма соседнего села.

Сегодня же ночью вокруг будут сотни переполненных хижин, а от леса его отрежут запертые ворота и стража — самое неприятное в новой жизни, по крайней мере, пока не привыкнешь. Хотя нет, не самое: противнее всего, разумеется, поддерживать хорошие отношения с бесчисленными соседями. Он уже испытал как-то на себе это мучение, когда вместе с родичами разведывал озеро за горами, вчетвером в одной лодке. Спать приходилось вповалку, словно птенцам в гнезде, да ещё и быть вежливым спросонок, когда каждый нормальный свободнорождённый сабинянин хочет, чтобы к нему не лезли и не мешали проснуться. Того плаванья с него хватило. Кончилось оно тем, что он вышиб зуб недоумку, который ему случайно плюнул на ногу. Берега озера кишели дичью, но больше Публий в ту сторону не ходил.

На новом месте соседи будут повсюду. И даже воевать они отправятся стиснутые в строю, на латинский манер. Как там говаривали в прошлый бесплодный поход? Если пробить латинский щит, на тебя кинутся трое, которые за ним прятались. Не бродить ему больше в одиночестве под сенью буков. Разве это жизнь для свободного сабинянина!

Но мысль остаться даже не задержалась в его уме. Таций будет жить в городе, а куда бы ни направился Таций, родичи должны следовать за ним. Латинянам не понять, что стоит за этим беззаветным повиновением; они считают Тация царём и удивляются, почему подданные не уйдут от него и найдут себе, как привередливые латиняне, другого царя, получше. Они не знают, что Таций больше, чем царь — он глава рода. Давно, так давно, что никто точно не знает когда, а знает лишь число поколений в родословной, был только один Таций и его жена. Когда его шесть сыновей женились, главенство осталось у старшего. Сейчас по праву глава всей разросшейся семьи — Тит Таций, а Публий, потомок младших сыновей младшего сына, должен почитать его, как латиняне — ведь в них есть искра порядочности — почитают дедов. Если Таций решил жить за частоколом, словно дойная корова, родичи пойдут вместе с ним.

Проехали трудное место, колдобину, которая зимой превращалась в топь, а сейчас высохла от летнего зноя и наполнилась мягкой пылью. Упрямо раскачиваясь, волы тяжело полезли вверх, словно хотели сорвать повозку с колёс. Публий выровнял их, помахав перед мордами копьём. Вообще-то Таций распорядился, раз путешествие мирное, идти безоружными; меч, панцирь и шлем тряслись в повозке с прочим скарбом. Но щит и копьё Публий нёс в руках, отчасти чтобы видели, что он свободный воин, отчасти потому, что только так и можно спокойно, не повредив, перевозить эти ценности.

Стуча и скрипя, повозка одолела яму. Гора поклажи качнулась и едва не завалилась набок. Публий глянул вверх, где, бережно охраняя плуг, примостились жена и дети. Сквозь густую пыль он различил, что их всё ещё трое, никто не упал. Все домочадцы были на месте, причин беспокоиться не больше, чем всегда.

Семья — вечное беспокойство, этим неизбежно надо расплачиваться за то, что ты свободный женатый воин. Как на домашних повлияет город, не хотелось даже думать. Жена, Клавдия — надёжный человек, свободная сабинская матрона замужем за полноправным родичем. И всё-таки вокруг неё постоянно будут латиняне, хитрые, ловкие, вкрадчивые соблазнители. Она может захотеть лучшей жизни. Хуже того, может пожаловаться на обиду от одного из этих чужаков. Тогда непонятно, что делать: в городе первое правило — не поднимать оружия на сограждан, но сильнее ли этот закон, чем тот, что велит немедленно убить всякого, на кого укажет оскорблённая жена?

И за рабами в городской тесноте трудно присматривать. Его рабы: пахарь с женщиной будут всё время сновать среди чужих домов, в такой сутолоке не сразу спохватишься, если они убегут. Хотя с чего бы рабу, если с ним хорошо обращаются, убегать? Ведь всякий, кто его укроет, естественно, снова сделает его рабом. Ну, может быть, на этот счёт будут какие-нибудь законы, до которых ему не додуматься. За много лет, что латиняне живут в городах, они уж наверно научились заставлять рабов трудиться.