Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь

Я, естественно, не присутствовал при этом неприличном зрелище и до конца года не появлялся в сенате. Не потому, что боялся за свою жизнь, а потому, что хотел сделать вид, что это так. Я знал, что неестественный «союз классов», столь милый сердцу Цицерона, не сможет существовать долго, и с помощью Метелла Непота уже заручился дружбой Помпея и даже предпринимал некоторые шаги, чтобы ускорить неизбежный процесс развала этого союза.

Хотя в то время я не боялся насильственных действий по отношению к моей персоне, у меня были все основания опасаться любых других форм атаки. Я помнил, как в детстве, когда был ещё мальчиком, моему дяде Гаю Котте по решению суда пришлось отправиться в изгнание просто из-за того, что он был другом реформатора, и мне казалось вполне вероятным, что мои враги, будучи полностью в себе уверенными, предпримут подобные же действия против меня. Ведь и Красс, решив уехать в Македонию, опасался именно этого, а не только враждебных действий со стороны Помпея. Он мог позволить себе сделать это. Красс уже был консулом и имел огромные богатства, которые в любом случае защитили бы его. Я же погряз в долгах и не мог надеяться на то, что смогу выжить, не говоря уж о том, чтобы увеличить своё состояние, если только в конце своего преторства не получу в управление провинцию. Я чувствовал, что если позволю себе расслабиться хоть на мгновение, то, без сомнения, потеряю всё, и потому решил атаковать, прежде чем атакуют меня.

Новые трибуны, среди которых был Метелл Непот и Катон, приступили к исполнению своих обязанностей через неделю после казни заговорщиков и несколько недель, до первого января, когда в должности вступили более высокопоставленные лица, активно работали. За эти недели Катон и Непот успели много раз не сойтись во мнениях. Эти ссоры в основном касались вопросов, связанных с политическим будущим Помпея. Но эта проблема включала в себя и множество других, среди которых было и поведение Цицерона по отношению к заговорщикам.

Нужно отдать должное Цицерону, он обладал более трезвым взглядом на вещи, чем большинство его сторонников. Он понимал, что, чтобы его так горячо любимый «союз классов» выжил, необходимо объединиться с Помпеем, но оказался абсолютно неспособным осуществить свои планы. Он не сумел сдержать Катона и других фанатиков из своей партии, которые либо из принципа, либо из зависти решили, что Помпей должен стать обыкновенным гражданином, таким же, как и все остальные. В своей переписке с Помпеем Цицерон допустил ошибку, обращаясь к нему так, будто он ему равный, если не выше. К тому же он позволил себе обидеться на тот факт, что Помпей не сделал никакого официального заявления и не поздравил его с тем, что ему удалось спасти Рим и всю республику от надвигающейся революции. Ему не хватило воображения, чтобы увидеть, как сильно раздражало его поведение Помпея. Наверняка полководец, который никогда не любил складывать с себя командование, рассчитывал, что его вызовут в Рим вместе с армией, чтобы он подавил восстание. Эта очевидная мысль никогда не приходила в голову Цицерону, который был настолько тщеславным, что никак не мог понять, почему письма Помпея написаны в таком холодном тоне.

Его самолюбие было ещё больше задето той критикой, с которой на него обрушился Метелл Непот на народных собраниях. Катон конечно же организовывал ответные собрания, на одном из которых сильно польстил Цицерону, приветствуя его как «отца отечества». Хотя этот пустой титул звучал приятно, Цицерон начал серьёзно беспокоиться, когда Непот в одной из своих речей заявил, что человек, который осмелился убить римских граждан без суда, должен быть лишён права выступать на народном собрании. Подобные фразы обычно говорились, когда налагалось вето, и считалось, что Непот готов это право использовать, когда в последний день декабря Цицерон, слагая с себя полномочия, по традиции обратится к народу с речью. Перспектива того, что он будет лишён такой уникальной возможности самовознестись, была для Цицерона слишком страшной. Он немедленно попытался вступить в контакт с двумя женщинами, которые, как Цицерон не без основания считал, имели некоторое влияние на Метелла, хотя и заблуждался, полагая, что ради него они будут использовать это влияние. Одной из этих женщин была Муция, сводная сестра Непота и жена Помпея, другой — Клодия, жена брата Метелла Непота, Целера, который в тот момент воевал на севере с Каталиной. Как Клодия, так и Метеллы презирали Цицерона как любого самовыдвиженца, хотя объективности ради, скажу, что у Клодии он вызывал некоторый интерес. Её мог заинтересовать каждый, кто сам себе сделал имя и был богат. Особо впечатлял тот факт, что Цицерон начал переговоры с Крассом о покупке по баснословной цене одного из самых великолепных частных домов в Риме. Более того, Клодии хотелось бы, чтобы Цицерон присутствовал на её обедах. Он был великолепным собеседником, когда дело касалось общих тем, в вопросах политики несдержан, а когда речь заходила о нём самом, всегда очень смешон. Его хвастовство развлекало гостей и могло послужить поводом для анекдотов в соответствующих ситуациях. Кроме того, Клодии льстило, что жена Цицерона, без всяких на то оснований ревновавшая её к мужу, сильно противилась тому, что он ходит в её дом. Поэтому она дала Цицерону повод думать, что сделает всё возможное для того, чтобы сдержать Непота, хотя вовсе не собиралась делать этого.

Муция тоже не захотела помогать ему. Нельзя сказать, что она была верна Помпею, но его интересы берегла и сильно оскорблялась тем, когда сторонник Цицерона Катон говорил о том, что Помпей хочет стать диктатором.

Таким образом, результатом дипломатических шагов, предпринятых Цицероном, стали лишь его участившиеся ссоры с женой. В последний день уходящего года Метелл Непот осуществил свою угрозу и на основании того, что Цицерон не позволил римским гражданам говорить в свою защиту, запретил ему обращаться к народу с речью и лишь разрешил произнести обычную клятву о том, что в течение прошедшего года он исполнял возложенные на него обязанности, используя все свои способности. Цицерон, хотя и был глубоко потрясён, вёл себя весьма достойно. Он вышел вперёд, чтобы произнести клятву, и потом своим звенящим, хорошо натренированным голосом выкрикнул: «Я клянусь, что этот город и эта республика были спасены от развала мною, и только мною». Хотя это высказывание и было самонадеянным и неверным, на него ответили приветственными криками, и Цицерона к его дому провожало большое количество тех, кого он любил называть «благонамеренными».