Дмитрий Евдокимов - Воевода

— Как, князюшка, когда готов отправиться с посольством?

— Недели через две, государь. Дел много, грамоты ещё не готовы, подарки, да и с поездом...

— Что с поездом?

— Уж больно беден — лошади поистощали, да колымаги бы заново сафьяном обить надобно, а денег, сказывают, в казне нету.

— Нету, — подтвердил привычно Шуйский, затем, потеребив в задумчивости бородёнку, осилил своё привычное скупердяйство: — Ин ладно, велю по твоей бедности выдать тебе триста рублёв. Как, управишься?

— Постараюсь, батюшка царь.

— Ин ладно, — снова благолепно произнёс Шуйский, но тут же голос его стал властным и даже угрожающим: — Теперь слушай и запоминай как следует. Коли будут тебя Жигимонт и его сенаторы допытывать, откуда, мол, знаем, что на троне сидел расстрига Гришка Отрепьев, отвечай, что как съехались в Москву дворяне и всякие служилые люди, то царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, а также бояре обличили богоотступника, вора и расстригу Гришку Отрепьева и что, деи, он сам сказал перед великим государем и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев и делал всё то, отступя от Бога, бесовскими мечтами. Понял? Поэтому весь народ московский, осуди истинным судом за злые богомерзкие дела, его убил. Хорошо запомнил?

— И ещё, — Шуйский перешёл на зловещий шёпот, — если Жигимонт спросит тебя с глазу на глаз, мол, куда девался тот юноша, что показывал ему тайные царские знаки, отнекивайся, деи, ничего про то не знаешь доподлинно, но как бы слышал разговоры, будто погиб тот юноша ещё в Самборе, а в Россию въехал с войском уже точно Гришка Отрепьев. Запомнил? Смотри не перепутай! А коль ссылаться будет Жигимонт на свидетельство дьяка Афанасия Власьева, реки, что Афанасию верить нельзя было, потому что он — вор, разоритель веры христианской и ездил в Польшу без ведома бояр. Ну, ступай!

Татищев, едва дверь закрылась, спросил:

— Зачем про Самбор наказывал?

— Мне Варлаам Яцкий сказывал, что королю известно, будто в Самборе по приказанию Димитрия был казнён подосланный к нему убийца. А ежели наоборот — того, что за царевича себя выдавал, убили, а вместо него Гришку поставили?

— Так ведь Мнишек при этом был! Он эту ложь обличит.

— Мнишек короля увидит не скоро. А когда время пройдёт, пусть болтает чего хочет.

— И послы могут подтвердить, что тот, кого они видели при королевском дворе, занял московский престол. Да и другие знатные вельможи молчать не станут! — не унимался Татищев. — Их же мы не сможем долго под стражей держать!

— Сможем, если хитростью будем действовать! — Глазки Шуйского заблестели, предвкушая желанную интригу. — Главное — сбить их с толку!

...На следующий день Маржере обнаружил, что трон, по которому так усердно елозил своим плоским задом Шуйский, здорово шатается. Сначала один из его драбантов встревоженно сообщил, что ночью на воротах многих домов, в том числе и тех, где на квартирах размещались иностранные воины, появились надписи. В них народ московский именем государя призывался громить эти дома, как дома предателей.

Маржере во главе своих гвардейцев заспешил во дворец. Его лошади приходилось то и дело объезжать группы простолюдинов, спешивших на Красную площадь. На лицах некоторых читалась озлобленность против чужеземцев, их останавливал только вид грозных алебард. Однако большинство из посадских и стрельцов выражали недоумение: зачем нужна новая резня. И так уж на весь свет опозорились, когда бросились спасать своего царя от поляков, а в результате Шуйский с заговорщиками его же и убили. Теперь вот на всех углах кричат, что это был Гришка Отрепьев, продавшийся дьяволу, а приезжающие с Запада гости толкуют, что царь жив, скоро снова будет в Москве и тогда несдобровать тем, кто шёл против него по наущению Шуйского.

— Ахти мне! — сокрушался мужик в зипуне и с топором за поясом, видимо, плотник. — Я же этим топором пять поляков порешил, не простит мне царь-батюшка. И поделом мне, дураку, поделом! Зачем только послушался людишек этого «шубника»! (Так звали москвичи Шуйского за то, что тот имел на Севере меховые промыслы).

Постепенно настроение толпы менялось. Если сначала больше слышались возбуждённые голоса тех, кто не прочь был снова пограбить богатых господ да попить дармового винца, то теперь стала расти озлобленность против Шуйского, причём умело подогреваемая. То здесь, то там слышались выкрики:

— Незаконно Васька престол занял! Кто его избирал? Никто не приехал из других городов! Пусть сначала докажут, что Димитрий мёртв. Вот вернётся, покажет боярам кузькину мать! Тащите Ваську на Лобное место!

Во дворце были встревожены нарастающим гулом толпы.

— Что они хотят? — спросил Шуйский дрожащим голосом у вошедшего командира гвардейцев.

— В толпе кричат, что это ты, государь, велел собраться всем на площади, чтобы идти бить неугодных тебе знатных вельмож, а также иностранцев.

— Враньё! — тонко возопил Шуйский. — Это чьи-то козни! Хотят стравить меня с дворянством.

Он обратился к Татищеву и Дмитрию Шуйскому:

— Ступайте туда, скажите, что их государь никого не собирал, пусть уходят восвояси.

Пока посланцы отсутствовали, Шуйский бегал из угла в угол, по-бабьи всплёскивая длинными рукавами тяжёлой бобровой шубы. Маржере с удивлением заметил, что государь... плачет.

— Придумать этакое! И ведь наверняка кто-то из ближних людей это сделал! Замутить народ, чтоб поднять кого-нибудь на кол, а потом обвинить во всём меня и под шумок и меня... убить?!

Он испуганно поглядел на полковника. Маржере сохранял невозмутимость, но про себя подумал: «Однако этому хитроумному псу не откажешь в проницательности. Впрочем, если бы он сам был в числе заговорщиков, то поступил бы, наверное, точно так же».

Вбежал Татищев, за ним толпой вошли бояре. Татищев пробасил:

— Они требуют, чтоб ты сам вышел на площадь.

— Не ходи. Василий Иванович, свет, не ходи! — жарко запричитал брат Иван. — А то, не ровён час, тебя, как Димитрия...

Он не закончил, а Шуйский-старший неожиданно взорвался:

— Всё! Надоели мне эти ваши козни!

— Почему наши? — возразил кто-то из братьев Голицыных.

— Ваши, ваши! — упрямо подтвердил Шуйский. — Сначала сами же меня избрали, а теперь хотите от меня избавиться. Пожалуйста, я не против. Кто из вас желает стать царём? Ты, Мстиславский?

— Чур меня, чур. Я же уже говорил, если мне придётся занять престол, сразу уйду в монастырь.

— Может, ты, Голицын? — обратился Шуйский к старшему из братьев, Василию, и протянул ему посох, символ царской власти.

Тот отшатнулся, испуганно отмахнувшись от посоха.

— Ну, берите, берите же! Владейте государством! — вопил Шуйский, протягивая посох то одному, то другому из бояр.