Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Король неприветливо бросил:

— Тебе что?

Кромвель склонился в низком поклоне и отчётливо, громко сказал, точно подозревал короля в глухоте:

— Я сделал наброски. По вашему повелению.

Его величество нахмурился:

— Какие наброски?

— Парламентского акта.

— О чём?

— О монастырях.

Генрих вспомнил, отошёл от окна и сел, недовольный, что так некстати помешали:

— Изложи. В двух словах.

Кромвель стал поспешно разматывать свиток:

— Лучше я прочитаю...

Генрих резко оборвал:

— Я же сказал: в двух словах!

Посетитель вытянулся и заспешил:

— Мои помощники, направленные для проверки монастырей, доносят, что многие монахи праздны, а работы, нужные им, исполняют наёмники. Другие пребывают в глубоком невежестве, часто пренебрегают богослужением и отправляют его кое-как или не отправляют никак. Многие предаются попойкам, кутежам и карточным играм, проводя таким образом целые ночи. О братской любви, которую они проповедуют, почти нигде не слыхать. Часто ссорятся, интригуют друг против друга, доходит до драк. Многие здания находятся в полном пренебрежении, сокровища расхищаются. В одном монастыре приор прижил от разных женщин шестерых детей и дал им хорошее воспитание. В женском монастыре приглашали для исповеди бродячих монахов, а они вместо исповеди...

— Довольно! Это не ново. Но кто же поверит твоим людям? Ты набираешь их из подонков.

— Где же взять честных людей на такие дела?

— Может быть, ты и прав: грязное дело делают грязные люди. Придётся эти гадости опустить.

— Милорд, представители нации охотно поверят всем этим мерзостям. Они и сами могут порассказать и о брюхатых монахинях, и о фальшивых монетах, изготовляющихся в тихих обителях. А мы для верности напомним им буллу папы Иннокентия Восьмого против монахов и о пастырском наставлении Мортона, который всё ещё пользуется большим уважением.

— А другого Мортона нет.

— Затем я предложу им на утверждение парламентский акт: в силу того, что в малых приориях и аббатствах образ жизни плотский, греховный и гнусный, малые приории и аббатства с доходом не более двухсот фунтов стерлингов в год упразднить, а их здания и владения передать королю, причём государю предоставляется право раздавать эти владения посредством особых патентов, кому он захочет и сочтёт нужным. Корона станет очень богатой, милорд.

— Это хорошо, а что станет с монахами? Их десятки тысяч, если не больше. Мне нужен мир, а не бунт.

— Я подумал об этом, милорд. Мы переселим их в большие приории и аббатства, где ещё кое-как соблюдают устав. Чего ради им бунтовать? А время пройдёт, они успокоятся, и мы возьмём в казну и большие монастыри.

— Может быть, может быть...

— Наверняка!

— Ты всё спешишь. Не наделай хлопот. Надо хорошо подумать об этом.

— О чём же думать, милорд? Я подумал уже!

Генрих пристально поглядел на него, точно прожёг, и бросил сквозь зубы:

— Ступай!

Кромвель продолжал стоять истуканом.

Лицо Генриха сделалось недовольным:

— Что ещё?

Томас негромко, но твёрдо сказал:

— Аббатство, милорд. Вы обещали дать мне аббатство, после того как я подготовлю парламентский акт. Я подготовил, в общих чертах. И я вам ручаюсь, что проведу его через обе палаты. Если вы мне дадите аббатство, они скорей согласятся: ведь каждый из них захочет получить кое-что.

Было неприятно, что мерзавец так спешит урвать кусок, было ещё неприятней, что тот был прав, когда уверял, что акт утвердят, не из повиновения королю, а из жажды поделить монастырские земли как можно скорей, и Генрих брезгливо бросил, как кость:

— Выбери и возьми.

Проситель склонился чуть не до самой земли, рассыпался в благодарностях, клялся в самой преданной верности, которая ни преданной, ни верной быть не могла, потому что куплена была за аббатство.

Государь остался один.

Не любил он Кромвеля, всегда не любил, а порой презирал. Томас был человек кардинала Уолси и служил у него казначеем. Впервые заметил этого крепыша с круглой головой и мускулистыми ногами солдата лет десять или двенадцать назад. Тогда кардинал учредил при Оксфорде новый колледж для изучения древней словесности, по примеру папского Рима, и назвал его Колледжем Кардинала, не из любви ни к древней, ни к новой словесности, но из тщеславия. На содержание колледжа нужны были деньги. Уолси был очень богат, многие подозревали, что богаче самого короля. Кардинал был также до крайности жаден и скуп и собственных денег давать не хотел. Изворотливый ум казначея надоумил его просить разрешение у папы Климента упразднить несколько английских аббатств, аббатства продать с молотка. Папа Климент по своему слабоумию разрешение дал, не приняв во внимание, какой дурной пример подаёт, дурной вдвойне и втройне, поскольку и без того колебались умы и Лютер громил монастыри и монахов в страстных проповедях. Кардинал поручил заняться аббатствами Кромвелю. Бывший приказчик и ростовщик распорядился умело и без малейшего шума. Монахов переселили в большие монастыри, где были выше доходы и, стало быть, сытная жизнь, монастырские кельи и земли были проданы за хорошие деньги и вскоре превращены в замки лордов. Вырученные средства действительно поступили на содержание студентов и педагогов Колледжа Кардинала, но мало кто сомневался, что кое-что застряло в кошельках казначея и самого Уолси.

Король нуждался в дельных помощниках, а вокруг него теснились бесталанные и ленивые лорды, они выпрашивали у него привилегий и пенсий и проваливали пустейшее дело, если его кому-нибудь поручал. Немудрено, что заинтересовался Кромвелем. Казначей кардинала был представлен ему Джоном Расселом. Генрих просил передать ему все подробности сделки. Кромвель оказался человеком словоохотливым, даже нахальным. Государь внимательно выслушал казначея, задумался и отпустил движением головы. Такого знака было достаточно для любого придворного, чтобы немедленно удалиться тихо и скромно и в полном молчании. Казначей сделал вид, что не понял, и остался. Больше того, стал давать советы своему королю, которых тот у него не просил. Его первым движением было выгнать наглеца чуть не взашей и больше никогда к себе не пускать, но он и рта раскрыть не успел: советы поразили его своим здравым смыслом и прямотой, он не мог не слушать его, к тому же мерзавец стоял с таким видом полной покорности, таким истуканом, что гнев тотчас прошёл. Казначей задавал вопрос за вопросом. Знает ли его величество, какие громадные деньги каждый год утекают в наглый, распущенный Рим, обогащая Римского Папу и разоряя Англию? Почему бы государю не пресечь этот несправедливый обычай и не оставлять эти громадные деньги в казне? Почему английский монарх должен зависеть от решения Римского Папы? Почему должен мириться с тем, что нынче у Англии два повелителя, в Риме и в Гринвиче? Почему бы не последовать благому примеру немецких князей и не свергнуть папское иго? Почему бы не обратиться к парламенту и постановлением представителей нации не объявить себя главой своей церкви, с тем чтобы прелаты, теперь от него не зависимые, стали подчиняться только ему и с должной покорностью исполнять волю его величества?