Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Нетерпение им овладело, хотелось прискакать поскорее домой, пришпоривала надежда, что на родине что-то двинется с места, что на родине, получавшей, без его усилия, мир, должно начаться что-то хорошее, непременно счастливое, и чудный остров, как призрак в тумане, вновь рисовался в мечтах.

Ведь он вёз людям мир, и люди должны оглянуться вокруг и поглядеть наконец, как нерасчётливо, скудно живут, в грязи, в раздорах, в грехах.

Только фламандцы отчего-то смущали. Стирая с лица пот ладонью, то один, то другой сердитыми глазами провожал английский конвой. Их глаза прибавляли к нетерпению горечи, сочившейся, как липкая грязь, отравляя бодрость, принуждая взволнованно вопрошать, что станет делать, с чего начнёт мирную жизнь, когда возвратится домой. Тосковал по родимым местам, по домашнему очагу, по детям, даже по старой некрасивой жене. С тревогой ждал свидания с ними. Здоровы ли? Он так давно уехал из дома. И серый в яблоках конь вновь поднимался в галоп, и встречный ветер сердито освежал разгорячённое тревогой лицо. Но сердце продолжало торопливо стучать, и в голове не находилось тех надёжных, тех неоспоримых ответов, которые могли бы успокоить, и недоставало сил не мечтать. Одно знал хорошо: теперь, когда мир заключён, непременно сделает что-то.

В узком проливе свирепствовал норд. Крохотный шлюп, поджидавший его в тихой гавани, то взмётывался на самый гребень ревущей волны, то валился беспомощно вниз, грозя развалиться на части. Паруса, потерявшие на мгновение ветер, неожиданно хлопали, точно палили из пушек. Деревянные переборки скрипели и охали. Утомлённые переходом солдаты храпели на все голоса, повалившись и скорчившись в душном и тесном проходе. Его верный спутник Тенстал катался на койке и вскрикивал точно в испуге. В круглом корабельном окне стояла кромешная чернота. Он то задрёмывал, убаюканный качкой, то пробуждался внезапно от внутреннего толчка. Под вой налетевшего вихря падал в пропасть бесхитростный шлюп. Его затискивало этим падением в угол; с отчаяньем ждал, точно это снилось во сне, что вдруг лопнут прогнившие доски тонких бортов и всё сущее пожрётся бездонной пучиной. Уже представлялось, что сам всего лишь бессильная щепка, брошенная в бескрайнее, как жизнь, море, и кто-то, всесильный, властно швыряет его по крутобоким волнам, то ли Всевышний, видящий решительно всё, то ли эта слепая стихия. Тогда полусонная мысль устремлялась в другом направлении, и думал о том, что его ожидает, по всей вероятности, суровая встреча, что Генрих едва ли простит ему этот мир и что едва ли у него будет возможность что-нибудь сделать для ближних, то есть для всех англичан.

Генриху мир не мог не представляться провалом всей внешней политики. Король теперь едва ли получит от Римского Папы развод и всё-таки не откажется от Анны Болейн. Отныне ему нечего делать на континенте: Карла, должно быть, засосёт, как трясина, война с Сулейманом Великолепным, а Франсуа, наголову дважды разбитый, женатый на испанской инфанте, нескоро осмелится вновь воевать. Да и с кем? Со своим новым кузеном? А Генрих? Осмелится ли в одиночку двинуть против папы войска, как обещал?

Долгие годы Генрих упражнялся в военном искусстве, носился в полном вооружении на приученном к строю коне, занимался вольтижировкой, ломал тяжёлые копья, поддевал на скаку чугунные кольца и латные рукавицы, учился владеть алебардой и пикой, фехтовал испанским мечом, бился в кольчугах и без кольчуг, со щитами и без щитов, почитая единственно битву истинно рыцарским, истинно королевским занятием. Что останется ему в годы мира? Только одно: заниматься государственными делами, обустраивать Англию, учреждать правосудие и справедливость, радеть о благоденствии и процветании той страны, которую он так жаждет осчастливить наследником. Возьмётся ли монарх за это непривычное и утомительное занятие? Придётся ли по вкусу неугомонной королевской душе негромкое и трудное дело строительства жизни после того, как столько раз мысленно примерял на себя утраченную корону Плантагенетов? Ненадёжны, самолюбивы все правители, будь то император или король.

Размышляя о возможных последствиях мира, не беспокоился о себе. Опала или возвышение были бы ему безразличны. С полным равнодушием мог оставить все должности, все занимаемые места, лишь бы обстоятельства сложились так, как было задумано. Но отчего-то после переговоров двух королев пропадала уверенность, что жизнь пойдёт именно так, как представлялось в размышлениях. Вёз прочный мир, однако не в силах был предсказать, что уже завтра может приключиться в беспокойной Европе, жадной до захватов и грабежей, и каким образом потянется далее всё наше спутанное нестройное грешное существование. Таилось что-то неодолимое в ней, не постижимое и самым образованным разумом, не подвластное воле ничьей. Именно это ощутил, безучастно наблюдая жестокую схватку двух злобных соперниц, которые вопреки всем выкладкам его разума пришли к разумному соглашению, вопреки собственной воле помирились друг с другом.

Что же в ближайшее время ожидает наш мир? Может быть, Карл одним могучим ударом сокрушит уже истощённого долгой войной Сулеймана Великолепного и, повернув победоносную армию, всей мощью обрушится на Франсуа? В таком случае расчётливый Генрих придёт ли нелюбимому Карлу на помощь, как приходил уже несколько раз? Может быть, Франсуа, одурачив кузена женитьбой на этой самой инфанте, договорится с германскими протестантами и ударит Карла в беззащитную спину, как тать? Поможет ли тогда Генрих непостоянному, лукавому Франсуа? Возможным теперь представлялось и то и другое. Стало быть, снова война. Стало быть, вновь будут задвинуты в долгий ящик все разумные планы благоустройства истощённой, уставшей страны. А если на этот раз обойдётся всё же без войн, в какую сторону строптивый характер увлечёт короля? Не сменит ли Генрих лихие забавы войны на столь же лихие забавы охоты, эспадрон на мушкет и женщин на боевого коня?

Философ верил во всемогущество человеческой воли и добрых желаний, но после переговоров в Камбре неожиданно начинало казаться, что в нашей переменчивой жизни возможно решительно всё, потому что повсюду струятся, сплетаясь и расплетаясь, тысячи невидимых, неведомых, не узнанных разумом сил, от соединения и разъединения, затухания и взрыва которых в нашем мире приключается одно непредвиденное. А ему так хотелось, чтобы внезапно обретённый мир был вечным, миром на все времена, и тогда-то... наконец...

Кто-то негромко, вежливо кашлянул за спиной.

Генрих вздрогнул и обернулся.

Возле дверей истуканом торчал Томас Кромвель, держа трубку свитка в правой руке.