Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Мэг с нежностью гладила его усталую руку:

— Ну ты-то как раз для них появился на свет. Мне это известно давно.

— Может быть, именно для них я появился на свет, однако же я всегда говорю, что обучением и трудом природная способность развивается в нужном нам направлении, при непрерывном напряжении воли достигая наивысших высот.

Дочь привставала и пробегала глазами по открытой странице, шепча по привычке, и спрашивала его, точно не видно было самой:

— Всё по-гречески?

Мор любил её в особенности как раз за эти расспросы и с удовольствием рассуждал:

— Вот видишь ли, Мэг, не говоря о самом Платоне, о самом Аристотеле, «Комментарии к Аристотелю» Александра, парафразы Темисция из книг Аристотеля, комментарии Аммония к логике Аристотеля, комментарии Аристотеля и Эпиктета Симплиция или жизнь Платона, описанную Олимпиодором Младшим, следует читать лишь на их родном языке. Многие из древних, писавших о христианском учении, тоже писали большей частью по-гречески, а переведено из всего этого мало, и, кажется, не переведено, а перевёрнуто, как частенько бывает с невеждами, которые по своему легкомыслию вечно не за своё дело берутся со страшной решимостью. Я уж не стану касаться того, что нет ещё такого удачного перевода самого Аристотеля, равного силе его собственных слов, а отдельные из его сочинений есть лишь на греческом языке. Я даже не знаю, переведены ли на латинский язык хотя бы названия их. Дело в том, моя дорогая, что отдельные сочинения, на латинском языке существующие, почти все таковы, что они как бы не существуют совсем. Эта же участь постигла и сочинение Аристотеля по метеорологии, и этого жаль, потому что не знаю, есть ли у него другой труд, более заслуживший того, чтобы мы знали его, более удивительный по самой сути своей, в том именно смысле, что его содержание так близко нам, нас со всех сторон окружает, однако меньше известно, менее ведомо, чем расположение звёзд, находящихся от нас так далеко.

Передвинув скамеечку, на которой сидела боком, выпрямляясь, обращаясь лицом, Мэг говорила мечтательно:

— Строение человеческого тела, расположение и взаимное действие всех его органов ещё удивительней. Я не могу смотреть на больных. Во мне всё сжимается, точно тоскует. Целой жизни не жаль, чтобы проникнуть в тайны болезней. Люди должны быть здоровыми, правда, отец?

Возражал настойчиво, ласково:

— Твою пылкую любовь к искусству Гиппократа я одобряю, однако же весьма неблагоразумно с твоей стороны пренебрегать остальными искусствами. Заботы об одном только теле приводят беспечных людей к опасному оскудению духа, как мы часто наблюдаем вокруг.

Дочь становилась серьёзной:

— Ты забываешь, отец, что я только женщина, а женщине не доступны занятия философией, логикой и другими предметами этого рода, в которых блистают мужчины. Для женщины, как я полагаю, достаточно одних добродетелей.

Мягко убеждал:

— Если женщина к выдающимся своим добродетелям присоединит хотя бы самый умеренный запас сведений из словесности, включая даже логику и философию, что напрасно пугают тебя, как ты говоришь, это было бы куда полезнее для неё, чем если бы она получила богатства Креза и красоту прекрасной Елены, из-за чего, как известно тебе, возникла большая война.

Мэг улыбнулась лукаво:

— Ну, я-то думаю, что среди нас слишком много найдётся таких, которые самой весомой учёности предпочтут и богатства и красоту.

Отвечал ей с несколько грустной улыбкой, словно предвидел грядущее:

— Они преходящи и тленны, ваша красота и ваши богатства, и я говорю тебе о ценности литературного знания не только потому, что истинная слава упадает на человека лишь от его добродетелей, как падает тень от бренного тела, но и потому, что мудрость не теряется, как богатства, и не увядает, как красота, ибо зависит лишь от нашего знанья того, что справедливо, а не основано на людских толках, нелепее и неправильнее которых на земле не имеется ничего. Между всеми благодеяниями, что одаряет человека образование, самое большое заключается в том, что изучение наук учит искать пользы духовной, а не удовлетворенья наших пороков или тщеславия. Таков смысл поучений наиболее учёных людей, в особенности же древних философов, этих наставников жизни, хотя некоторые, может быть, и злоупотребляли учением, как, впрочем, возможно злоупотреблять и другими хорошими вещами, лишь бы купить себе поскорее громкую славу, пышные почести и дешёвую популярность у черни.

Девушка звонко смеялась:

— Ты убедил меня, в который уж раз.

И они умолкали.

За окнами таилась чуткая тишина. Слабый ветер ласкал, набегая с далёкого моря, задремавшую было листву, лепетавшую сонно о чём-то своём, лаская им слух. Впрочем, ветер набегал лишь на миг и добродушно спадал. Вновь чутко утихала, задрёмывая, густая листва. Где-то в гнезде сонно ворочалась птица. Голова Мэг безмятежно покоилась у него на коленях. Это и был его собственный остров, счастливый и мирный, где мыслитель трудился в поте лица своего и отдыхал от трудов. Пусть делал немного, но отдых и счастье заслужил. Одно лишь смущало: не мог, не умел быть один, одиночество душило его. Зачем ему остров для себя одного, для жены и детей, для зятя и слуг?

Неудержимо тянуло на остров, обдуманный и описанный им, где бы был счастлив совместно со всеми. На том острове не было бы ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни слуг, одинаково работали все, кроме малых детей, стариков и больных. Даже правители, законом освобождённые от труда, по своей охоте занимались бы землепашеством и ремёслами, чтобы служить живым примером всем остальным, без чего трудно было бы ждать ревности в труде, достатка и довольства в душе. Честно, спокойно, размеренно протекала бы там жизнь. Поровну селились островитяне в деревне и в городе, и каждые два года переменялись местами, чтобы поровну нести тяготы землепашества и поровну вкушать городские удобства. Земледельцы пахали на том острове землю, кормили скот, заготавливали дрова и отвозили всё это в город каким им было удобно путём, по суше или по морю. Зерно они сеяли лишь ради хлеба и ровно столько, чтобы хватило всем жителям и осталось на случай, если придётся оказывать помощь соседям. Лошадей у них заводилось немного, главным образом для того, чтобы юноши, упражняясь с конём, вырастали здоровей и сильней. Взрослые же повсюду ходили пешком, а в землепашестве и в перевозках использовали быков, которые выносливей лошадей и подвержены меньше болезням. Горожане занимались ремёслами, а на время уборки отправлялись в поля помогать земледельцам. Все без различия спали восемь часов, шесть часов отдавали труду, остальные доставались наукам и удовольствиям. Если же необходимых продуктов накапливалось несколько больше того, что было необходимо, правители по своему усмотрению убавляли время труда. Зачем же им было гнуть спину восемь, десять или двенадцать часов, как происходит везде, где работают на хозяев или для выгоды? Такой необходимости не было, ибо они в избытке обеспечивали себя всем тем, что им было нужно для жизни здоровой и сытой. Достигнуть такого довольства им было не трудно, ибо среди них вывелись те, кто бы не занимался ремёслами или обработкой земли, кроме, разумеется, тех, кому особенно давались науки, а когда в производстве жизненных благ заняты все, плоды работы бывают обильны. К тому же никакого труда не тратили бы они понапрасну. Зачем людям столько редких металлов и драгоценных камней, на добычу и обработку их уходит такая бездна труда, а владение ведёт к преступлениям? Зачем такое множество изысканных украшений и самых замысловатых повозок и экипажей? Для какой надобности столько необыкновенных нарядов? По правде сказать, все эти наряды, украшения и экипажи возбуждают в людях только тщеславие, которому необходимо как можно пышнее разукрасить себя, лишь бы возвыситься над многими, кто лишён подобной роскоши.