Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Я всё прощаю тебе, решительно всё, кроме упрямства, прости.

— Ты блистательно описал все виды глупости, все её проявления, всю глупость её, спору нет, а скажи, разве стало от этого глупости меньше?

— Ну, подсчитать плоды эти трудно, я полагаю. Всё-таки я имею право сказать, что вся Европа с увлечением читает мой весёлый трактат и до упаду смеётся над ним.

— Правильней бы было сказать: все умные, все образованные люди Европы с удовольствием и пользой читают тебя. Им в самом деле ты доставил самое высокое наслаждение своим остроумием. Вот только тьмы глупцов не читают тебя. Ведь вкусы людей разнообразны, несходны, характеры неровны, капризны, природа неблагодарная, суждения подчас доходят до полной нелепости, вроде того, что любой и каждый может достигнуть богатства, стоит ему хорошо попотеть. По этой причине всегда счастливее те, кто живёт приятно и весело, в своё удовольствие, не терзаясь заботами что-либо читать, а тем более что-либо писать, что могло бы одним принести удовольствие или пользу, но отвращение и неблагодарность вызвать в других. Огромное большинство не знает словесности, даже многие презирают её. Один настолько угрюм, что не понимает шуток и не дозволяет шутить. Другой настолько неостроумен, что не в силах переносить остроумия, ни твоего, которое так похоже на перец, ни более слабого моего. Некоторые настолько не любят насмешек, что опасаются и намёка на них, как укушенный бешеной собакой боится воды. Иные до такой степени непостоянны, что сидя одобряют одно, а стоя совершенно иное. Одни сидят в трактире и судят о таланте писателя за стаканом вина. Есть ещё люди настолько неблагодарные, что и после самого сильного и полного наслаждения, что им дала книга, не питают любви к её автору, напоминая гостей, которые, получив в изобилии сытный и вкусный обед, уходят домой, не воздав благодарность хозяину, накормившему их. Вот и затевай пиршество для людей такого нежного вкуса, таких разнообразных настроений, таких понятливых и таких благодарных!

— Об этом-то я и толкую.

— А я толкую о том, что им совсем не понять, над чем ты так тонко и так ядовито смеёшься. Тем более такое понимание не под силу тирану. По этой причине сперва сделать надобно так, чтобы все поумнели, а тирания сделалась сама собой невозможной, и только тогда ожидать от людей понимания шуток, твоих и моих.

— Из какой надобности они тогда станут читать?

— Для удовольствия, для развлечения и для познавания мира.

— В этом ты, может быть, прав. Однако с какой же стати ты продолжаешь упрямиться? Не лучше ли тебе уступить королю? Пусть себе женится на ком хочет и сколько раз хочет, объявляет себя главой церкви, разоряет монастыри, которые в Германии и без твоего монарха разорены почти все. Ведь если действительно вкусы в такой степени разнообразны, как разнообразны характеры людей и привычки, приобретённые ими, то и поступок твой так же останется не понятным, как не понятны до сей поры все наши книги.

— Я думаю, моё упрямство при том, что пока есть хоть один человек, который сопротивляется своеволию одного правителя или многих, из коих составлен парламент, жертвуя жизнью, своеволие не чувствует себя своеволием в полной мере. Оно сомневается. Оно не спокойно. А это, согласись, уже кое-что.

— И ради достижения столь ничтожного результата ты и поступил добровольно на службу к тому, кого обвиняешь теперь в своеволии?

— Да, и ради этого тоже, но не только поэтому. Сколько было раздоров и войн, сколько крови текло на нашей бедной земле, а при нынешнем Генрихе по крайней мере в Англии пока что мир и покой и даже какой-то порядок в ведении дел.

— В Англии, да, этого у него не отнимешь. Всё-таки он то и дело затевает войны на континенте, ибо все государи охотнее предаются военным забавам, чем благим деяниям мира, гораздо охотнее пекутся о приобретении новых земель и новых торговых путей, чем о делах управления теми, какие имеют, а советники льстят и низкопоклонствуют им, лишь бы расположить их к себе и извлечь из такого расположения выгоду исключительно для себя и для своей ненасытной семьи, а не для тех, кем им доводится управлять. Ведь это безумный закон, но закон.

— Всем известно, как высоко тебя ценят в Париже, в Падуе и в Болонье, не говоря уж Риме, и ты тоже достаточно извлёк из этого выгоды для себя, а не для тех, кто читает и почитает тебя. К своим дворам тебя наперебой зазывают все государи, а папа предлагал тебе кардинальскую шапку, и пять университетов приглашают преподавать в их стенах всё, чтобы бы ни пожелалось тебе, и ты никак не можешь решить, кому из них отдать предпочтение.

— Ты же знаешь, что я выбрал Базель.

— Где выстроил для себя такой преуютный, такой изящно обставленный дом, точно это дом куртизанки.

— Философу нужен уют, нужна тишина.

— И не впустил к себе Гуттена, когда вечный странник и вечный боец явился гонимый, умирающий, нищий и умолял тебя о спасении.

— У этого пылкого рыцаря пера и меча была слишком уж громкая и довольно печальная слава, на мой вкус, слишком дурная, и недобрая тень его славы могла бы лечь на моё доброе имя и запачкать его.

— Не для пользы общему делу, которому рыцарь служил, не пощадивши себя, а лишь в утеху себе. И всегда тебе были нужны только книги, большая, искусно подобранная библиотека и немного просвещённых друзей, с ними было бы приятно вести изящно отточенный разговор о нетленных сокровищах прославленных древних философов.

— Нас слишком мало, истинно знающих, истинно просвещённых, чтобы заниматься чем-либо ещё, разве эта истина не известна тебе?

— По-моему, не самое главное, какое именно мы составляем число, ибо самое главное именно в том, каковы сами мы и каковы наши дела.

— Наше оружие — ирония, насмешка над глупостью, правда в лицо, даже если приходится произносить её, укрывшись под шутовским колпаком.

— Я не шут.

— Однако же ты всегда любил эти шутки, и учёные, и даже не лишённые соли.

— Сколько же можно шутить.

— Ты способен не только шутить. Никто не разобрал в суде столько дел, никто все эти дела не вёл добросовестней, чем вёл их ты. За это тебя уважают и любят сограждане. Всё это ты знаешь не хуже меня. Чего же ещё?

— Кое-кому я в самом деле помог, другим не сумел, да что из того? Место одних несчастных роковым образом занимают другие, тогда как несчастных вовсе быть не должно, ибо несчастье противно природе и разуму. Эту истину ты тоже знаешь, не хуже меня.

— Довольно того, что ты указал несчастным дорогу. Твой трактат по всей Европе читают и знают и восхищаются им. Одно издание появляется вслед за другим. А это значит, в чём сомневаться нельзя, что ты бросил доброе семя, и твоё семя взойдёт, дай только срок, и тогда несчастные, которых в самом деле становится с каждым годом всё больше, сами вступят на эту дорогу, так верно и убедительно описанную тобой.