Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Переступив с ноги на ногу, точно устал или надоело стоять, сцепив перед собой пальцы рук, ответил спокойно:

— Да, это я не раз говорил и могу повторить, но, в зависимости от обстоятельств, не всегда настаиваю на этом. В данном случае печатный текст легче было бы разобрать. Я невысоко ценю дела более трудные лишь за их трудность.

Передвинувшись грузно, привалившись к стене, смяв в комок и отбросив гвоздику, опустив рукописную книгу на колени, перекидывая большие листы, сильно пожелтевшие по краям, Генрих говорил торопливо:

— Э, полно, полезно преодолевать трудности даже пустые. Вот послушай-ка лучше... Я нашёл одно место... Ага, вот оно где!

Откашлявшись, вспыхнув глазами, порозовев, прочитал выразительно, старательно выделяя цезуры:

— «Ночь прошла полпути, и часы покоя прогнали сон с отдохнувших очей. В это время жёны, которым надобно хлеб добывать за станом Минервы и прялкой, встав, раздувают огонь, в очаге под золою заснувший, и удлинив дневные труды часами ночными, новый урок служанкам дают, ибо ложе супруга жаждут сберечь в чистоте и взрастить сыновей малолетних...»

Уловив явственно боль, которая на последней строке внезапно послышалась в голосе Генриха, сам этой болью проникаясь, невольно сочувствуя страданиям ближнего, спеша угадать, что последует далее, отметил почти машинально:

— Из книги восьмой.

Не взглянув на собеседника, заложив страницу пальцем с опалом, Генрих полистал, посмотрел на заставку, которую украшала миниатюра, выполненная синим и жёлтым, и с удовлетворением подтвердил:

— Да, из восьмой... Ты отлично навострил свою память.

Ухватившись за это, как за нить Ариадны, поспешно перевёл разговор на другое, лишь бы отвлечь старевшего короля от горьких, навязчивых мыслей о сыне:

— Это не столько память, милорд, сколько привычка. Она в том состоит, чтобы поддерживать в своей голове такой же точно порядок, какой заведён у хорошей хозяйки на кухне, когда стоит только протянуть в любую сторону руку и достанешь безошибочно то, что нужно достать для очага и стола. А нашу память... — Тут сокрушённо развёл руками и широко, доверчиво улыбнулся: — ... некогда вострить, государь.

Уловив игру слов, Генрих нахмурился, взглянул исподлобья и с тихой угрозой сказал:

— Не серди меня, Мор. Нынче не время для шуток. Хотя, по правде сказать, я твои шутки люблю. Пошутим потом, а теперь лучше-ка присядь вот сюда и говори мне, как другу, «ты», отставь пока «государя». Сначала станем говорить о Вергилии.

Сам не веря, чтобы этот странный, явным образом преднамеренный разговор ограничился тёмными местами великой поэмы, отметив это веское слово «сначала», предчувствуя худшее по холодному тону и тихой угрозе, спокойно готовясь и к худшему, неторопливо опустился на бархатную скамейку, расставил ноги в чёрных чулках, любя с детства латинские древности:

— Мудрость Вергилия бесконечна, клянусь Геркулесом, как мудрость всех древних поэтов. Несколько ранее, в книге седьмой, поближе к концу, у него говорится: «Мирный и тихий досель, поднялся весь край Авзонийский. В пешем строю выходит один, другие взметают пыль полётом коней, и каждый ищет оружие. Тот натирает свой щит и блестящие лёгкие стрелы салом, а этот вострит топор на камне точильном, радуют всех войсковые значки и трубные звуки. Звон наковален стоит в пяти городах...»

Сузив глаза, вдруг потерявшие цвет, ставшие как холодные льдинки, ощетинившись рыжеватой полоской ресниц, Генрих остановил недовольно:

— С каких это пор ты полюбил военную брань?

Канцлер невозмутимо ответил:

— Я и нынче её не люблю. Я по должности обязан думать о ней.

Монарх поднял несколько голос, глухой и капризный, отводя, однако, взгляд:

— Какой ты упрямец! Вечно своё!

Удивляясь и сам, как это место удачно подвернулось ему на язык, потеряв тут же охоту продолжать мысль Вергилия о войне, которая так кстати пришлась к разговору о свободных крестьянах, разорённых большими владельцами, ответил пространно, вновь с намерением уводя в сторону эту неровную, загадочную беседу:

— Напротив, я не упорствую никогда и всегда готов переменить моё мнение по предложению того человека, о котором я подлинно знаю, что тот без основания никогда не станет ничего предлагать.

Поудобней устроив книгу на толстых коленях, осторожно, с любовью вновь перекидывая большие листы, Генрих мягче, уступчивей попросил:

— Оставь свою мудрость, философ. Лучше мне помоги. Вот в этом месте, где «часы покоя прогнали сон с отдохнувших очей», мне сдаётся, не совсем верно было бы говорить о покое. «Часы покоя прогнали сон»? Наш Вергилий всегда до щепетильности точен. Может быть, переписчик ошибся, копируя текст?

Наблюдая исподволь за каждым движением государя, по давней привычке сжимая и разжимая пальцы левой руки, размышляя, как было бы кстати возвратиться к акту парламента, который необходим для мира и покоя в стране, не торопясь изъяснял:

— Должно быть, это место лучше понимать, как изжили сон, даже как сокрушили, то есть в том именно расширительном смысле, что благодаря покою сам собой проходит благодетельный сон, сам собой не нужен становится нам.

Генрих оживился, вскинул голову, вновь блеснув глазами, чтобы увериться, что он без подвоха, искренне, от души заговорил о Вергилии, и поискал карандаш, размышляя раздумчиво вслух:

— Пожалуй, ты прав. Я помечу на поле. А дальше так стройно, так хорошо: «...словно ибо ложе супруга жаждут сберечь в чистоте и взрастить сыновей малолетних...»!

Всё это были давние тайные мысли, всё это безнадёжная тоска в глубине, так что сердце зашлось от неё, хотя она была не своя, и он, не выдержав первым, сочувственно произнёс:

— Всё тоскуешь по сыну, как вижу.

Как будто обиженный этим сочувствием, но тотчас обмякнув, опустив жирные плечи, король засопел, заспешил, и взволнованный голос внезапно затуманили слёзы:

— Тебе так не больно, как мне. Мне моё горе спать не даёт. Своих сыновей ты давно уж взрастил.

Он от всей души принялся его утешать, однако выбранив себя, что разумом не успел охладить своё не столько мужское, сколько женское чувство, тут же возражая себе, что доброе чувство нельзя охлаждать:

— Тебе всего сорок лет. Как знать, чего от нас хочет Господь.

Генрих гневно воскликнул, болезненно морщась, раздувая острые ноздри, готовый, как было видно, рвать и метать, лишь бы на ком-нибудь выместить свою боль и свой гнев:

— Уже сорок лет! Вот как ты был должен сказать! А ей уже сорок семь! У неё уже никогда не будет детей! Ты это знаешь, как знаю и я! А какой я без сына король?

Кто бы не согласился, что власть в государстве должна передаваться от отца к сыну, как власть в доме от мужчины к мужчине, но он всё же, старательно соблюдая должную осторожность и в тоне голоса и в выраженье лица, произнёс: