Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Они неторопливо шагали неприютным гулким сводчатым залом. Его быстрые тонкие ноги не попадали в шаг короля. Философ то и дело мягко ударялся и тёрся о жирный бок, о женственное бедро, неловко переступая, размышляя о том, что Генрих не только нетерпелив и порывист, это бы ещё ничего, и отговаривался полушутя:

— Всё решительное подозрительно женщинам. Им спокойно, уютно лишь с тем, что устойчиво и привычно для них. В риске мужчин они подозревают опасность для своего очага, возможность потерять равновесие жизни, утратить домашний покой. В женщинах говорит материнство. Им дорого насиженное гнездо.

Прихрамывая, переваливаясь, должно быть не слушая, что ему говорят, король продолжал настойчиво объяснять:

— Порвать с Испанией было необходимо. Не для меня одного. Ты поверь. Но для Англии. Возможно, и для Европы.

Ему было неприятно дышать этим воздухом, застоявшимся, волглым, не освежённым чистым ветром полей, по которым любил гулять. Вызывала досаду роскошная пустота огромного зала. Идти с хромающим королём становилось всё неудобней, всё тяжелей. Видел, что, на какие бы дипломатические умолчания он ни пускался, его всё же втягивали в этот не только тщетный, суетный, но ещё и таящий опасность, слишком многозначительный диспут о личной жизни и политике короля. Душевный покой был утрачен. Настроение становилось всё хуже, каким-то раздражённым, гадким, чужим. Всё-таки терпеливо, с едва уловимой насмешкой спросил:

— Потому что паршивец Карл отказался жениться на вашей любезной сестре?

Взглянув невнимательно, искоса, покачнувшись оттого, что неловко ступила больная нога, король возразил:

— Это был всего лишь отличный предлог. Не больше того. Благодарение Господу, что такой предлог подвернулся. Тебе ли не знать, что Испания становилась слишком сильна и опасна. Этот Карл родился в рубашке. Ему досталась не только Испания. Он стал владеть Германией, Италией, Фландрией и Вест-Индией. Ему противостоит одна Франция. Если бы мы не разорвали с Карлом союз, он раздавил бы Францию, как орех. Тогда ему на потеху осталась бы только Англия, подобие мыши, загнанной в угол. Каково тогда было бы мне, тебе, англичанам?

Пытаясь неприметно вывернуть затекавшую руку из тяжёлой руки короля, шагая неловко, раздражаясь всё больше, ответил негромко, решительно, жёстко:

— От иноземных вторжений нас отлично защитила природа.

Подведя его к большому камину, сложенному из диких камней, в котором, слабо мерцая углями, догорали дрова, король выпустил наконец его утомлённую руку, опустился в тяжёлое кресло, покрытое войлоком, обитое вытертой кожей, и громко хлопнул в ладоши. В тот же миг дежурный выскочил из-за высоких дверей, не издав ни скрипа, ни звука. Не взглянув на него, Генрих отрывисто приказал:

— Больше огня.

Дежурный, услужливо пав на колени, осторожно, умело расшевелил головешки, засверкавшие тут же свежими языками пламени, и ловко, размеренно, с перерывами, давая заняться, подбрасывал тонкие высушенные поленья.

Король, с удовольствием, написанным на лице, протягивая руки к теплу, насмешливо говорил, перейдя на латынь:

— Твоя природа не помешала ни римским солдатам, ни Вильгельму Завоевателю. Ты иногда забываешь, в каком мире живёшь. Жестоком, безжалостном мире, поверь. Наш остров всё-таки не похож, как ты ни старался, на тот, который ты так умно и с такими удивительными подробностями описал в своей славной книге. Я прочитал её с интересом. Не будь я королём, я, может быть, написал бы не хуже. Но я король. Мне известно, что вокруг нас природа не создала стольких подводных мелей и скал, чтобы сделать подход чужих кораблей невозможным, даже в пору туманов, а у испанцев довольно трёхпалубных галеонов, чтобы напасть со всех сторон одновременно, высадить несколько армий и прикрыть их огнём пушек.

Наблюдая, как охотно и весело разгорался огонь, обдавший ноги, обутые в башмаки и чулки, первым, самым ласковым, самым любимым теплом, он почтительно, неподвижно стоял рядом с креслом и без желания, но уверенно отвечал:

— Вместо того чтобы воевать почти беспрерывно четыре столетия, наши солдаты могли бы искусственно так укрепить берега, что немногие защитники отразили неприятеля, каким бы ни располагал он количеством галеонов и пушек.

Взглянув на него с удивлением, Генрих коротко, пренебрежительно рассмеялся:

— Что я слышу! Да уж не поверил ли ты спустя столько лет, что твой выдуманный Утоп в самом деле прорыл те пятнадцать или сколько там миль, которые отделили его особенный остров от враждебного ему, как и нам, континента?

У него робко сжалось и дрогнуло сердце. Мечта, посетившая его в юности, теплилась все эти годы, подобно искре под слоем золы, где-то тайно и глубоко, и, в сущности, никогда не оставляла его. Теперь она вдруг шевельнулась под слоем вседневных забот, всполошив его совершенно некстати. Его доброй мечте не мешали ни удивлённые взгляды, ни пренебрежительный смех короля. Мыслитель подумал о том, что, казалось бы, фантастичное, невозможное, о чём он, страстно мечтая о добром мире и мирном труде, восхищённо писал в своей книге, о чём так неожиданно, высокомерно и почти издевательски напомнил король, могло быть так возможно, вполне исполнимо, легко, хоть бы завтра это начать, пойми только государь, что укрепление берегов удобней и надёжней для всех, не говоря уже о солдатах, которые, оставив оружие, охотно возвели бы неприступные крепости, лишь бы не рисковать беспрестанно жизнью в боях, не принёсших ни покоя, ни мира.

Что бы могло помешать? Разве всему живому не хочется жить? Многим ли из солдат доводится дотянуть до победы, после которой вновь приходится воевать? Разве так много лет отделяет одну войну от другой?

Он нетерпеливо воскликнул, на мгновение забыв, где находится и с кем говорит:

— При желании прорыли бы вдвое!

Король отрывисто приказал, на этот раз по-английски:

— Довольно. Оставь нас. Иди.

Дежурный торопливо подбросил в загудевшее пламя несколько кряжистых поленьев, вскочил и бесшумно исчез.

Генрих слабо повёл рукой в сторону простого тяжёлого табурета:

— Садись и не повышай голос при слугах. Плохой ты придворный, как я ни бьюсь.

Мор сел правым боком к огню, сознавая оплошность, смущённо пробормотав:

— Я предупреждал вас, что я не придворный.

Настроение короля изменилось. Генрих усмехнулся, пожал плечами и беззаботно спросил:

— Отчего философы предаются мечтам? Философам, согласно их званию, надлежит трезво мыслить и видеть вещи такими, как они есть. Скажи, отчего?

Канцлер невозмутимо ответил, подавшись вперёд, опираясь на колени локтями, разглядывая ладонь, по которой весело прыгал алый отсвет огня:

— Я не знаю.