Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Рич коротко засмеялся и понимающе кивнул головой, в то время как лейтенант, не слушая, не глядя ни на кого, отрывисто приказал:

— Приступайте.

Обойдя господ стороной, пятная сухие подстилки промокшими башмаками, слуги принялись, спеша и толкаясь, опустошать стол. Высокий и толстый, с мучнистым лицом, хватал без разбора непривычными пухлыми пальцами бумаги и книги, а маленький, юркий, худой подставлял холщовый мешок.

Стараясь не мешать, не в силах видеть, как грубо падали книги в расширенное горло мешка, ударяясь друг о друга и об пол, болезненно ощущая эти удары, боком поднялся, отодвинулся в сторону и застыл, стискивая «Похвалу Глупости» в похолодевшей руке.

Коротконогий шериф, с висячим большим животом, как амбарный замок, с коротким смеющимся носом, навалившись плечом на нишу окна, старательно утирал, отдуваясь, розовое лицо голубым измятым платком.

Легко шагая на длинных ногах, Рич сбросил плотный бархатный плащ и сам повесил его на крюк у дверей.

Склонив голову, складывая платок, шериф проворчал:

— Простите нас, мастер, мы бы вам не хотели мешать.

Они вместе служили, Мор знал шерифа добрым, покладистым человеком, угадал, что старый законник смущён, и разыграл удивление:

— За что?

Рич подступил к нему совсем близко, улыбаясь неполной, всё той же непонятной улыбкой, и как будто простодушно сказал, ещё мягче выговаривая слова:

— Неприятная обязанность, мастер, но приказ короля есть приказ короля. Нам позволено оставить вам всего одну книгу.

— Какую?

— Евангелие.

Стыдясь за него этой непонятной улыбки, скрывавшей неловкость раба, а по случаю палача, отводя невольно глаза, поспешно сказал:

— Нет лучшей книги на свете, чтобы в любое время насытить душу и прогнать вялость ума.

Внезапно поворотившись всем телом, грузно подавшись вперёд, шериф с тревогой воскликнул:

— Снова ведут!

Все разом оборотились к окну.

Страдая одышкой — следствие многих лет и многих бочек выпитого вина — шериф выдавливал со свистом слова:

— Прибавилось работки, мастер, прибавилось... Не то что при вас... Пятерых стали вздёргивать... на одной... перекладине...

Придерживая шпагу левой рукой, лейтенант шагнул к столу, равнодушно оглядывая его поверхность беспощадными стальными глазами.

Рич приблизился боком, беспокойно вертя головой, улыбаясь как будто забытой улыбкой, пробегая нервными пальцами по застёжкам камзола.

Узник невольно потянулся за ним.

Равнодушная стража, матово мерцая металлом шлемов и лат, вела осуждённых монахов, чьи руки были крепко скручены за спиной.

Свежие лужи блестели между неровными камнями двора. Монахи ступали, не выбирая места посуше. Широкоплечий, в цвете сил инок шагал безбоязненно, твёрдо» с обнажённой, откинутой назад кудлатой большой головой. Щуплый юноша с длинными светлыми прядями, припадая к нему, с застывшим испуганным бледным лицом, путался в длинной рясе ногами, которые, должно быть, подгибались под ним. Измождённый старик, придерживая истёртую рясу рукой, с усилием семенил худыми, от старости кривыми согбенными ногами, боясь отстать от других, что-то шепча провалившимся ртом.

Передние стражники внезапно остановились, скрестили копья и преградили дорогу.

Монахи остановились.

Старик с ходу толкнул плечом молодого и чуть не упал, увлекая того за собой.

Задние стражники что-то кричали. Передние, путаясь копьями, мешали идти. Молодой монах взволнованно вертел головой. Широкоплечий сурово оглядывался назад, точно пытался своим мрачным взглядом заткнуть кричавшие рты.

Лейтенант усмехнулся. Рич отодвинулся в сторону.

В тот же миг Мор понял, что представление устроено единственно ради него. Лицо сделалось страдающим, мрачным. Неподвижно застыли глаза, безотрывно глядя на тех, кто подвигнутый примером его уходил умирать, уходил прежде, чем он.

Время остановилось в нестерпимой тоске.

Обречённых на смерть наконец провели.

Все отвернулись, потупились, долго молчали, точно зрелище было для них неожиданно, непривычно и омрачило их дух.

Расторопные слуги затягивали горло мешка, в спешке толкая друг друга, сердито вполголоса переругиваясь между собой.

Шериф вдруг подал голос, надув толстые щёки, потирая сытую шею шерстистой рукой:

— Чёрт побери! Умереть в такую погоду! Я бы лучше раскаялся дважды, а потом опять согрешил!

Рич засмеялся беззвучно, дружески хлопнув шерифа по широкой спине, беспокойно вертя головой, рассеянно глядя по сторонам, точно думал о чём-то своём, успокоив того:

— Тебя не повесят, не бойся. Столько мяса не вы держит никакая верёвка.

Шериф проворчал:

— Не повесят, так отрубят башку.

Рич засмеялся опять:

— Ещё не отточен топор, который перерубит такую толстую шею.

Шериф мотнул головой:

— Захотят, так наточат.

Засунув большие пальцы за кожаный пояс, приподняв большие мускулистые плечи, оттягивая книзу ремень, лейтенант презрительно бросил:

— Эти не раскаются, сэр. Всех троих жгли огнём, ломали кости на пальцах рук и загоняли иглы под ногти. Тот, широкоплечий, ни звука не проронил и только ругался. Мальчишка визжал, как свинья. Старик молча плакал. Но принести присягу отказались все трое.

Взглянул неприязненно прямо в стальные, горящие праведным гневом глаза. Мору было известно, что за льготы и послабления лейтенант от заключённых принимал воздаяние. Сам платил по целому фунту, когда к нему тайно допускали Дороти Колли, служанку, приносившую новости и бельё.

Лейтенант нахмурился, не выдержав взгляда, однако не отвернулся, не сдвинулся с места, только сильней потянул книзу ремень.

Тихо произнёс:

— Они весело шли, как женихи на последнюю свадьбу.

Невысокий юркий слуга, опасливо приблизившись сбоку, вдруг потянул мягким движением книгу в кожаном переплёте, которую Мор по-прежнему забыто, но крепко стиснул в руке.

Понял не сразу, чего хотят от него. Несколько секунд между ними продолжалась борьба, пока не понял, в чём было дело, пальцы разжались сами собой, и «Похвала Глупости», память Эразма, досталась слуге, который пошатнулся от неожиданности, с боязливым недоумением взглядывая исподлобья то на чёрную книгу, то на узника.

Усы его шевельнулись, в глазах блеснуло лукавство, беззлобная шутка готовилась слететь с языка, но ему помешал почтительный голос Ричарда Рича, негромко раздавшийся за плечом:

— Простите меня.

Стремительно обернувшись, встретил несмелый взволнованный взгляд.

Ричард Рич был по-прежнему оживлён и развязен, но как будто внутренне скован, смущён, обратившись лично и без приказа к опасному узнику. Мягко, словно нерешительно извиняясь, улыбались сочные губы. Беспокойно двигались, не находя себе места, небольшие изящные руки. Ричард Рич взглядывал затаённо, как будто дружески и тепло, но в тот же миг отводил большие выпуклые глаза.