Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Тогда, может быть, ещё в первый раз, Генрих оценил преимущества стороннего наблюдателя, сидел в Гринвиче, в своём кабинете, с жадным вниманием изучал донесения, охотился в окрестностях Лондона, играл в мяч и ждал терпеливо, как вывернется этот мальчишка, что скажет Лютер, что сделает Фридрих, ввяжется ли в большую войну Франсуа. Ему тоже захотелось действовать обдуманно и не спеша. Вдруг ощутил, что не только у него имеются свои, личные интересы в Европе, в виде французской или испанской или германской короны, но свои, особенные интересы есть и у его королевства, которые ему надлежит защищать. Тут было над чем размышлять.

И не спешил.

И был прав.

Весть о суде взбудоражила немцев. Суд свободный и справедливый? Да разве бывает такой? Фридрих потребовал гарантий безопасности, а император их дал?

Но когда же короли, императоры или папы соблюдали гарантии? Разве не получал гарантий Ян Гус? И разве не был сожжён на костре?

Лютера отговаривали друзья: ни в коем случае ехать нельзя! Лютер был с ними согласен: скорее всего ему придётся взойти на костёр. Плоть его колебалась, но дух укреплялся новой верой в Христа. Отвечал:

— Если захотят прибегнуть к насилию, я отдам себя в руки Господа, ведь речь идёт не о том, что мне угрожает, и не о том, чего хотелось бы мне, — здесь речь идёт об Евангелии!

И прибавлял:

— Если они зажгут огонь на всём пространстве от Виттенберга до Вормса и его пламя достигнет небес, я пройду сквозь него во имя Господа, я всуну руку в глотку этого зверя, изломаю зубы его и буду исповедовать ученье Христа!

Выехал из своего дома в простой дорожной тележке, в каких разъезжают по своим делам бедные немецкие горожане. Его поездка стала триумфом. Жители городов, деревень высыпали навстречу, ждали у обочин дорог, с восторгом приветствовали и бросали в тележку цветы.

Генрих вздрогнул всем телом. Вскочил, опрокинув небольшую скамейку, на которой сидел, уставив на огонь невидящий взгляд.

Понял только теперь, какую ошибку совершил тогда Карл: Лютер живой был опасней, чем мёртвый!

Должно быть, они опасались, что вокруг Мора соберётся народ, жаждавший справедливости, братства и равенства, как в древние времена учил сам Христос. Перемены, которые начал король, волновали народ. Чтобы выразить свои чувства, народу нужен был вождь.

Что ж, его вывели на рассвете и повели под конвоем к реке. Лейтенант широко и размеренно шагал впереди. По бокам, очень близко друг к другу, с копьями на согнутой в локте левой руке, шли четыре солдата в поношенных латах.

Неплотный туман висел над землёй, так что сквозь него солнце пробивалось мутным пятном. С тихим шорохом на землю падали тяжёлые редкие капли.

Ноздри его, трепеща, раздувались. Пленник жадно и глубоко втягивал пахучую терпкую свежесть, от которой успел отвыкнуть в своём заточении. Сладко теснило в груди, и голова очищалась от сна.

О предстоящем суде не думал, по опыту зная, что во время судебного заседания необходимо спокойствие духа, а не приготовленные заранее мысли, и потому наслаждался беспечно свежим воздухом, темнеющей зеленью, бодрым движением и людской суетой у реки.

К самому берегу были тесно причалены небольшие смолёные баржи, и грязные оборванцы с опухшими лицами сносили оттуда на берег корзины со свежими овощами, мясные туши и большие тюки, сваливали поклажу в крытые фуры на сплошных деревянных колёсах и возвращались вразброд за новыми корзинами, тушами и тюками, почёсываясь, передёргивая плечами, страдая, должно быть, после вечерней попойки.

Женщина средних лет в давно не стиранном, потемневшем от грязи чепце стояла на коленях перед опрокинутой лодкой, тянула из-под неё кусок мешковины, вывалянной в пыли, и устало просила:

— Поднимайся, Дик, уж пора.

Из-под лодки, подгнившей по килю, хриплый голос сквозь потревоженный сон отвечал:

— Отстань, говорят.

Рыжий подросток удил рыбу, стоя по колено в утренней тёплой воде, беспечно, медленно напевая:

Его посадили в баркас с шестёркой молчаливых гребцов. Позади, задрав копья, поместились солдаты. Напротив сел лейтенант, левой рукой прижав к себе ножны, положив правую на крест стальной рукояти. Рассмеялся и дружелюбно сказал:

— Успокойтесь, лейтенант, я не собираюсь бежать. Подросток, глядевший на поплавок, задумчиво повторял:

Лейтенант отвернулся и угрюмо молчал.

Слышал тинистый запах шелковистой воды, видел идущие невысокие берега и бездумно следил за сильными и мерными взмахами вёсел.

Ни беспокойства, ни страха не было. Он приготовил себя, только внутренне весь подобрался.

Спокойно вышел на берег, ухватившись за руку, поданную лейтенантом. Спокойно вошёл под своды Вестминстера, куда прежде входил много раз без конвоя.

Оставив его в первом зале, лейтенант отправился доложить о прибытии.

Солдаты, молчаливые, равнодушные ко всему, загородили копьями выход.

Под высоким каменным куполом воздух был такой же знобкий и затхлый, как и в заточении. Минут через пять задрожали колени, и Мор догадался, что заметно ослаб.

Это было некстати.

Сжав кулаки, то заклиная, то проклиная себя, старался держаться как можно прямей. Не хотел, чтобы ему сделалось стыдно, если невольную немощь старого тела, надолго запертого без воздуха и движенья в каменной тесноте, примут за позорную немощь как будто угасшего духа.

Нет, дух не угас, но голова сама собой клонилась на грудь, и колени подгибались.

Старый привратник взял его под руку и подвёл к широкой деревянной скамье, беззубо шепча:

— Сядьте-ка, мастер, вам ещё долго нынче стоять.

Сел покорно, в ответ благодарно пожав сморщенную жёсткую руку.

Старик почтительно остался стоять, ещё крепкий, сухой, с выправкой бывшего воина, с опущенными вдоль тела руками в застарелых мозолях, заметных особенно там, где пальцы тёрлись о тетиву, с ввалившимся ртом и живыми глазами.

Посидев немного с опущенной головой, упрямо повторяя себе, что должен быть спокоен и твёрд, почувствовал себя лучше, уверенней и бодрей. Голова перестала томно кружиться, полегчавшее тело не обвисало больше к земле.

Поднял голову и негромко сказал:

— Спасибо тебе.

Старик ответил бесстрастно:

— Не стоит благодарности, мастер.

Ему понравилось это бесстрастие опытной старости. Философ угадывал в нём и холодное равнодушие к жизни, подходившей к концу, и какую-то редкую силу души, которой так в этот час не доставало ему.

Тяжело передвинувшись, прислонившись к стене, внимательно оглядел старика.