Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Стоит попросить короля, которому философ всё ещё, видимо, нужен. Громко ударить в дверь башмаком и вызвать охрану. Тогда не будет разорвано слабое тело, не станут волочь его по грязной земле, не будет распорот у живого живот, не будут вырваны и сожжены его внутренности, не будут неторопливо отсекать руку за рукой, ногу за ногой, не будет унизительной смерти от топора палача. Жизнь и смерть потекут естественно рядом, как текли до сих пор, и могут мерно, беспрепятственно течь до того самого часа, нам назначенного не нами.

Только попросить короля...

Чутким ухом старого узника в гулком коридоре уловил слабый шум размеренных дальних шагов, и тревожная радость охватила его. Представилось вдруг, что это королевская стража несёт ему сладкую весть о свободе... Что сейчас вот... Сейчас!..

Различил шаги пятерых. Одни были полегче и более плавны. Они могли быть шагами коменданта.

Замер невольно и ждал с колотившимся сердцем. По спине пробегал колючий озноб.

Шаги становились всё тише и тише.

Наконец и последние оборвались где-то вдали, точно ушли в пустоту.

Догадался, что стража завернула в другой коридор.

Стало отвратительно, стыдно, до этого последнего дня держался спокойно и твёрдо.

С какой же стати теперь?

Одним непотребным поступком бесчестить всю свою жизнь!

В нём сшибались, стонали, корчились мысли:

«Ты должен остаться. Нельзя таким людям оставлять опасную власть над страной. Ещё раз обязан попробовать ты дать несчастным страдальцам благоденствие и покой. Кто же, кроме тебя, решится твёрдо сказать, что есть зло и что есть добро?»

«Положим, останешься, да что же ты сможешь после того, как тебя покинул король, запер в Кровавую башню и приговорил даже не к смерти, а к омерзительной смерти?»

«Полно тебе, он покинул тебя не совсем. Четырнадцать месяцев гниёшь ты в тесном узилище, и четырнадцать месяцев не решается разрубить тебя на куски и смахнуть твою дерзкую голову. Нынче утром посылает Томаса Кромвеля, чтобы запугать тебя новым чтением смертного приговора, который давно известен тебе. Ты всё ещё для чего-то нужен ему. Генрих явит милость свою, если ты только попросишь его».

«Покорный, ты не стоишь ни пенса».

«Мёртвый ты стоишь не больше».

«Позорная смерть — твоё последнее средство. Если бы не умер святой Иоанн от руки царя Ирода, может быть, мёртвым осталось бы его вещее слово».

«Но ты не святой».

«Разве надо думать об этом?»

Но он уже испугался своего безумного страха, уже не думать не мог, страшился не размышлять.

Одна холодная логика мыслей охлаждает слепое пылание безумных страстей.

Но чем же было занять свои праздные мысли?

Мор бессильно опустился на табурет.

В нём всё ещё продолжало сшибаться:

«Ты знаешь, чего боится король».

«Я только догадываюсь».

«И вот ты решил освятить...»

«Мне нечего освящать!»

«Разве не ты написал новую, справедливую жизнь, которая могла бы дать счастье ближним твоим? »

«Я написал, однако нынче известно каждому, кто умеет читать, что размышляли о возможности такой жизни ещё древние мудрецы и по сей день мечтает каждый крестьянин, когда обращается к заветам Христа».

«Правду сказать, новую, справедливую жизнь ты представляешь по-новому, не совсем так, как представляли и представляют они».

«В очень, на мой взгляд, немногом. Всё прочее ко мне от них перешло.

«И что же, ты согласился уйти, надеясь на то, что слово твоё станет вещим, если не завтра, то через тысячу лет? »

«Полно тебе, разве по своей воле становятся святыми апостолами? »

«Из чего следует, что тебе необходимо остаться!»

Узник вскочил и вновь пошёл, страшась таких мыслей, которые упрямо заводили его не туда, куда бы хотелось эти мысли направить.

Бессилие уязвляло его.

Наконец подумал о спасительном сне.

Сон всё дневное сотрёт, успокоит, ибо во сне накопляются новые силы и ободряются тело и дух.

Тотчас и лёг, завернувшись поплотней в одеяло, старательно зажмурил глаза.

Но не удавалось уснуть. Сквозь плотно прикрытые веки пробивался слабый свет огонька, ещё тлевшего в плошке, оставленной преданной Дороти Колли, отвлекая, непривычно раздражая его. Огонёк надо бы было задуть, но на это не решился, опасаясь проснуться во тьме.

Тогда спрятал голову под одеяло. У одеяла был кислый запах, запах тюрьмы. Стало душно. Прежние беспокойные мысли расползлись в проквашенной темноте:

«Ты взял на себя непосильную ношу».

«Мне завещал её Мортон, и я нёс её, как умел».

«Но ту ли ношу ты нёс?»

«Я нёс ту, что была на плечах».

«И, может быть, где-то в дороге оставил другую».

«Но я о ней не забыл».

«Чего же ради было ввязываться в церковные распри, к которым ты сам равнодушен?»

«Церковь объединяет людей. Я видел в монастыре, что монахи живут, как брат с братом. Почему же всем нам не жить, как они?»

«Церковь объединяет единоверцев, но отделяет их от всех остальных и даже приводит их к кровавой вражде, как случилось с несчастными немцами, подпавшими под мнения Лютера, а монахи потому и живут, как брат с братом, что стены монастыря спасают от жизни».

«Что станется с ними, когда они подпадут под власть короля?».

«Однако ты когда-то писал: «Царь из многих царей, кто единственным царством доволен, лишь и найдётся один, если только найдётся один. Царь из многих царей, хорошо управляющий царством, лишь и найдётся один, если только найдётся один».

«И я же писал:

«Добрый властитель каков? — Это пёс, охраняющий стадо: он отгоняет волков. Ну, а недобрый властитель каков? — Этот сам волк». Генрих как волк — сам перережет овец, да ещё напустит на них стаю волков, которые окружают его.

«Как видишь, Генрих не пёс, охраняющий стадо. Об охране стада с ним договориться нельзя».

«Я пробовал с ним говорить на другом языке. Он многое может понять, мог бы сделаться псом».

«Из чего следует, что тебе стоит остаться».

Сдёрнул с головы одеяло.

В глиняной плошке мирно помигивал крохотный огонёк, с застёжку булавки величиной. Жутко молчали чёрные стены, уставясь в упор, точно судили его.

«Мало написать справедливую жизнь. Необходимо выучиться по справедливости жить».

«По справедливости не научишься жить, если некому станет учить. Дело ведь не только во мне. В монастырях учились и учили по справедливости жить. Генрих возьмёт, разорит и разрушит. Кто же станет учить?»

«Может быть, не возьмёт?»

«Генрих возьмёт. Королю деньги нужны».

Слабо потрескивал толстый фитиль. Чуть слышно шуршало убывавшее масло светильни.

Куда деть свои мысли? Чем заслониться от них?

Вдруг досадно и гадко стало ему, опротивело тоскливое причитанье. По справедливости жить? Хорошо! Но нынче об этом придётся забыть. Уже настало чёрное время, и остался один. Ему остаётся возродить в себе силу духа, без которой завтра уронит себя, ибо завтра конец.