Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Не пугайтесь, со мной ничего.

Тень держала плошку с брошенной в масло светильней. Огонёк подрагивал озорно, неровными слабыми бликами освещая взволнованное лицо, которое, ещё ниже склонившись к нему, настойчиво переспросило:

— Совсем ничего?

Наконец разглядел, что над ним склонилась Дороти Колли, но всё же её не узнал. Иная мысль беспокойно вырвалась из густого тумана забытья, и философ проворчал недовольно:

— Рано ещё... Я полагаю, целая ночь впереди...

Дороти захлопотала тревожней и громче, присев перед ним:

— Вам плохо, мастер? Вам плохо, да?

Вскочив, швырнув на пол маленький свёрток, торопливо сунув дымившую плошку на стол, схватила его очень больно под мышки и с силой дёрнула вверх, отрывая от пола. Узник разгибался с трудом. Застывшие ноги слушались плохо. Поясницу ломило. Глаза едва различали предметы, освещённые слабыми вспышками маленького огня.

Очнулся лишь от этой скрипучей, ноющей боли и поневоле решил, что это прислужники палача прежде времени явились за ним и бессильного, не успевшего овладеть своей волей грубо тащат с собой.

В горле пересохло.

Хрипло выдавил, едва шевеля языком:

— Я ждал вас только утром...

Придерживая его непослушное, нестойкое тело, Дороти оправдывалась и причитала над ним:

— Утром нельзя. Я всегда прихожу в это время. Вы не помните этого, да? Комендант же страшится, что заметят меня и донесут королю. Вы же сами мне говорили об этом! А вам надо есть. Вы отощали совсем! Вы сделались легче котёнка!

Мор с удивлением поглядел на неё, неловко свесив на сторону тяжёлую голову, слабо пытаясь освободиться из крепких, натруженных рук, но вдруг заметил, что крупные слёзы радужно переливались в уголках добрых расширенных глаз, и узнал её по этим глазам, от вида которых стало вдруг так хорошо ощущать приветливое тепло мускулистых взволнованных рук и бешеный стук беспокойного доброго сердца.

Отстранил помощницу, упираясь ладонью в плечо, и постарался встать как можно прямее. Плотской, физической немощью не хотелось пугать, вновь воротилась решимость. Лишь взгляд, всё ещё ослеплённый внезапным огнём, оставался мертвенно-тусклым.

Вновь внезапно подумал о том, слишком сильно радуясь возвращению к жизни, что ему не остаться, если он не испросит милости короля.

Но спохватился, отогнал от себя эту враждебную, время от времени соблазнявшую мысль и заговорил тем насмешливо-бойким и дружеским тоном, каким всегда говорил, чтобы не давать ей почувствовать разницу в их положении:

— Прости меня, Дороти. Я принял тебя за кентскую ведьму. Глаза так и горят, и чернющая вся.

Она бережно выпустила его, смущённо обдёрнула смятый передник и поспешила оправдаться:

— Вы не двигались, не дышали, до смерти перепугали меня!

Усмехнулся, силясь выглядеть беззаботным, чувствуя себя совершенно беспомощным рядом с ней, удивительно мужественной и молодой:

— Обещаю тебе, что это в последний раз.

Оглядываясь поспешно, отыскивая что-то глазами, женщина с беспокойством спросила:

— Я принесла вам рубашки, где же они?

Благодарно подумал, что сегодня рубашки особенно кстати, и, позабыв осторожность, беспечно воскликнул, пронизанный признательным чувством:

— Отлично, Дороти, в самый раз. Мне бы очень хотелось переодеться.

Поглощённая пропажей рубашек, не тотчас уловив тайный смысл его слов, отыскав наконец, подняла узелок и протянула ему с неловкой, но милой грацией, вдруг застыдившись чего-то:

— Ах, вот они где!

Отступил несколько в сторону, держа в руке узелок, стесняясь раздеться при ней, ломая голову, как же укрыться в этом каменном ящике, куда засадили его перед тем, как убить.

Дороти сама отвернулась, простодушно сказав:

— Я не гляжу, не гляжу.

Сбросил одежду и посмотрел при слабом огне на своё обречённое тело.

Грудь была очень худой, но костисто-широкой. Обнажённые рёбра плавно проступали сквозь тонкую гладкую кожу. Впалый живот вычерчивал силу и худобу. Один пупок, торча неуклюже, выдавал, что он истощился опасно, чрезмерно на скудных казённых харчах.

Своё здоровое, ловкое, ослабленное только долгим недоеданием тело вдруг увидел изрубленным на куски. Вместо рук кроваво чернели обрубки. Из распоротого наискось живота красным комом висели кишки.

Зябкая дрожь пробежала меж лопаток, в растерянности подержал в руке ещё тёплую власяницу, но в следующий миг со злостью швырнул её на постель и с привычной быстротой оделся в чистое, вдохнувши при этом волнующий запах дома и свежести.

Попросил, давая понять, что может обернуться к нему:

— Что там, Дороти, дома?

Женщина застенчиво обернулась, всё ещё не смея взглянуть на него, ответила, помолчав:

— Всё то же.

Зацепил последний крючок, улыбаясь тоскливо:

— Все жалеют меня? Все бранят за упрямство?

Шагнула к нему, посмотрела прямо в глаза и поправила с грустью:

— Они страдают. Страдают за вас, за себя.

Скомкал бельё, которое снял, и поспешно, стыдясь, свернул его в плотный комок, выговаривая глухо и медленно:

— Я знаю об этом... Но они не понимают меня...

Дороти напомнила примиряющим тоном:

— Им кажется, мастер, что вы губите себя понапрасну. Вы уйдёте туда, но разве это изменит что-нибудь здесь?

Философ оживился, с интересом спросил, тоже глядя ей прямо в глаза:

— А что думаешь ты?

Бабья жалость вспыхнула и тут же исчезла в карих глазах, и она отвечала, с гордым мужеством оглядывая его:

— Вы знаете, мастер, что надо делать.

Положил узелок на видное место, чтобы она не забыла его, и признался с искренней простотой:

— Я ещё плохо знаю, вот в чём беда...

Женщина возразила с твёрдостью непоколебимого убеждения:

— Нет, мастер, вы знаете всё!

Помедлил, подумав, что она разревётся в голос, как обыкновенная деревенская баба, какой и была, но ему страстно, до боли захотелось оставить что-то на память семье.

Протянул ей ненужную власяницу, подал бич, сплетённый из сыромятных ремней, которым бичевал себя каждый день для смирения и укрепления воли, и с напускной небрежностью объявил:

— Возьми всё это с собой. Я решил, что довольно с меня, что теперь мне это больше не нужно.

В ту же минуту Дороти всё поняла. У неё дрогнули тонкие ноздри короткого носа. Напряжённо, глухо спросила, вновь пристально глядя прямо в глаза:

— Когда?

Смущённый, застигнутый неизбежным вопросом врасплох, сам ещё до конца не решив про себя, уйти ему туда с гордым достоинством или сделать вид, что уступил королю, чтобы воспользоваться на благо ближним ещё оставшейся властью над ним, властью образованности, властью ума, ответил спокойно, недовольный собственной нерешимостью:

— Не ведаю, клянусь Геркулесом, но может быть, что придут за мной завтра, с утра.