Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Это верно, лучше поколоти меня, Том.

Улыбнулся и огляделся вокруг.

Воздух очистился, просветлел. Высокое солнце слабо бледнело сквозь редкие быстрые облака, то и дело набегавшие на него. Вниз и вверх по реке скользили баржи, баркасы и лодки, одни под парусом, другие на вёслах. С воды зелёные холмы правого берега казались очень высокими. Застывши, точно прилипнув к склонам эти холмов, пятнистые коровы молча глядели перед собой, размеренно и лениво жуя.

Всё это было необыкновенно, прекрасно, всё хватало душу до слёз, заставляя её трепетать.

Толкнул Кингстона в бок:

— Полно, Вилли, лучше-ка погляди.

Неохотно взглянув, лишь бы уважить его последнюю волю, Кингстон запричитал сквозь новые, бессильные слёзы:

— Что делать?! Что делать?!

Радостно отвечал:

— Всё вокруг нас точно раскрытая книга!

Кингстон ахал:

— Как же нам быть?!

Снова с дружеским чувством хлопнул его по плечу:

— Полно, Вилли, никак нам не быть, пусть оно движется своим чередом.

Кингстон зажмурил глаза:

— Страшно об этом подумать.

Ласково возразил:

— Ты не думай. Так тебе станет легче понять.

Кингстон пролепетал едва слышно:

— Господи, помоги!

Рассмеялся заливисто, от души:

— Твоя правда, мне поможет Всевышний.

Один за другим вышли на берег. Лейтенант неторопливо зашагал впереди. Копейщики, опустив копья, с безразличными лицами брели по бокам.

Поддерживал ослабевшего Кингстона под руку, на ходу слагая шутливый гекзаметр:

— Вот трезвый Мор пьяного друга ведёт.

Так прошли вдоль стены и уже поворотили к воротам, когда из-за выступа к нему бросилась женщина в чёрном платье и в белом чепце, обхватила его крепкую шею гибкими худыми руками и со сдавленным стоном прильнула к задрожавшей груди.

Выпустив Кингстона, он с нежностью провёл рукой по её трясущейся голове:

— Добрый день, моя Мэг.

Она же сквозь слёзы тоскливо звала:

— Отец... отец...

Остановился, отстав от Кингстона, и прижал дочь к себе, утешая:

— У тебя целый ливень, Мэг. Смотри, ты утопишь меня.

Дочь вскинула голову, отчаянно крикнув:

— Зачем ты это сделал, отец?

Улыбнулся неловко:

— Прости, уж так получилось.

Уже сзади подбредали молча солдаты, и он, обняв за плечо, повлёк её за собой, а Мэг прижималась к нему, мешая ровно идти, причитая недовольно и жалобно:

— Зачем было перечить, отец? Королю!

Коротко хохотнул:

— Скорей это мне перечил король.

Повторила:

— Это же ты, это всё ты, а короли не клонят ни перед кем головы! Они — короли!

Согласился:

— Это хорошо сказано, Мэг. Короли не клонят ни перед кем головы. Однако была ведь Каносса. Помнишь, я рассказывал тебе эту историю.

Дочь упрекнула с неизбывной тоской:

— Ты же не Папа!

Весело возразил:

— Зато я твой отец.

Спросила без сил:

— На кого ты нас покинул, отец?

Сказал, пытаясь по-прежнёму улыбаться, холодея внутри:

— Вот и ты, Мэг, не понимаешь меня.

Она вдруг встрепенулась и вскрикнула страстно:

— Я понимаю тебя, понимаю, но понять не могу!

Отец попросил:

— Давай больше не будем об этом ни слова.

Послушно кивнула:

— Хорошо, но скажи...

Лейтенант обернулся, остановился, подождал и легко тронул её за плечо:

— Вам дальше идти не позволено, мэм.

Сознавая, что уже никогда-никогда не увидится со своей любимицей, крепко обнял её, поцеловал в щемяще красивую шею и твёрдо сказал:

— Мертвее всего меня сделает то, моё любимейшее дитя, что я услышу не о своей смерти, но если узнаю о том, что ты, твой муж, моя жена, все мои дети и невиновные друзья остаются в опасности от того великого зла, которое может с ними случиться. И потому, моя Мэг, и ты, и все остальные, я вас прошу, служите Всевышнему и в Нём одном ищите поддержку и радость. И если это случится, молитесь Ему за меня и не печальтесь, не жалейте меня, а я всем сердцем стану молить Его за всех вас, чтобы мы могли встретиться на небесах, где мы будем всегда счастливы, веселы и где никогда уже не будем знать ни горя, ни бед.

Мэг зарыдала:

— Я стану, стану молиться, отец!

Помахал ей на прощанье рукой:

— Мы ещё встретимся, Мэг.

На этот раз узника отвели в Кровавую башню, чтобы оставить здесь одного.

Длинноносый служитель, с провалившимся ртом, завидя его, беззубо прошамкал с порога:

— Позвольте верхнюю одежду, мастер, она мне послужит вознаграждением за труды.

С готовностью стянул с головы и протянул старый колпак:

— Получите, любезный, это самая верхняя одежда моя, какую я только имею. Надеюсь, она будет служить вам хорошо.

Служитель обиделся и зло пробурчал:

— Нехорошо смеяться над бедняком.

В самом деле, нехорошо было смеяться, ещё хуже было ссориться с ним, и Мор примирительно возразил:

— Я не смеюсь. Остальное ты получишь потом.

Кингстон слабо пожал его руку:

— Мне так стыдно перед тобой.

Удивился, круто поворотившись к нему:

— Чего же стыдиться тебе?

Кингстон отвёл стыдливо глаза:

— Это мой долг был утешить тебя, но ты сам меня утешал, слабодушного, мерзкого. Я не достоин тебя.

Тоже пожал его слабую руку:

— Не казни себя, не казни. И прощай.

Железная дверь заскрежетала за ним на несмазанных петлях. С тем же скрежетом грохнул железный засов.

Тесная келья оказалась сырой и холодной.

Ему оставалось провести в ней всего несколько дней. Они летели, как птицы, и пролетели почти незаметно, хотя дел у него теперь не было никаких, одни только мысли о вечном.

Наступала последняя ночь.

Всё ещё сидя в углу, Мор размышлял:

«Возможно, Мортон был прав, когда говорил... потому и в своей постели своей смертью умер в Ламбете...»

Усмехнулся невольно, напомнив себе, что смерть у каждого только своя, не похожая на смерти других, странно равная и всё же своя.

Умный, хитрый, бесчестный Уолси, отправляясь когда-то в Камбрэ, говорил почти то же, что Мортон, а умер совсем по-иному...

— Мастер! Мастер!

Открыл мгновенно глаза, но невольно продолжал свою мысль, уже вслух:

— Я только воротился оттуда, а мне со всех сторон говорят, что Уолси неверный, изменник...

Ему ответил испуганный голос:

— Ваш Уолси помер давно!

Собираясь старательно с мыслями, привычно приказывая себе хранить невозмутимое равнодушие на лице, Мор согласился:

— Умер он в Лестере, проклиная славу и земные соблазны.

Над ним клонилась и колебалась чёрная тень, громким шёпотом вопрошая его:

— Что с вами, мастер? Вы спите?

Мыслитель с трудом оторвал занемевшую руку, которой всё это время бесчувственно обхватывал замерзшие ноги, и с достоинством поднял её, давая этим понять, что слышит и никого не задержит, уверяя после долгого молчания несколько заплетавшимся языком: