Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Так размышляя, с нетерпением ждал конца показаний.

Рич тем временем продолжал невозмутимо и чётко, словно читал:

— Тогда мастер Мор сказал так: «Предположим, парламент принял бы акт, по которому Господь не должен быть Господом, вы, Ричард Рич, согласились бы признать, что отныне Господь не является таковым?» — на что я ответил решительно: «Нет, сэр, я бы так не сказал, поскольку никакой парламент не мог бы принять подобного акта».

Рич остановился, обвёл молчаливо взирающих судей невинным взором красивых, чуть влажных, женственных глаз, прискорбно вздохнул и с сожалением заключил:

— Тогда мастер Мор мне сказал, что с таким же успехом парламент мог бы сделать нашего короля верховным главой нашей церкви.

Вертелся канцлер, возмущённо взмахивая коротковатой рукой, язвительно улыбался довольный отец королевы, лицо архиепископа сделалось мрачным и замкнутым, Томас Кромвель, вытянув губы, с издёвкой спросил:

— Что вы скажете, Томас Мор?

Стискивал зубы, глядел не мигая и прямо, потом ответил негромко, с презрительным гневом:

— Свидетель лжёт. Его слова не достойны доверия.

Рич спокойно стоял на свидетельском месте, склонив голову набок, оправляя дорогой воротник.

Канцлер выкрикнул:

— Как? Разве между вами не было этого разговора?!

Холодно, собрав волю в кулак, разъяснил:

— Разговор, разумеется, был. Однако всё, что я говорил свидетелю, было сказано лишь по поводу предполагаемых случаев, которые используются обыкновенно юристами в качестве примеров при обсуждении спорных юридических казусов. В качестве примеров. Не больше того.

Рич оставил воротник, с гордым видом уставился перед собой, усмехнулся и неожиданно предложил:

— При моём разговоре с Томасом Мором присутствовало двое слуг. Этих слуг можно было бы вызвать свидетелями. Я уверен, что они подтвердят истинность моего правдивого и чистосердечного показания.

Круглая голова Томаса Кромвеля властно мотнулась. В мгновение ока лейтенант ввёл приготовленных, заминавшихся, нерешительных слуг, переодетых в хорошие чёрные куртки.

Высокий, толстый, с мучнистым лицом, сложив пухлые пальцы на животе, равнодушно уставясь перед собой студенистыми немигающими глазами, медленно раздвигая толстые губы, с трудом выговаривая слова, ответил суду:

— Прощения просим... Мы не слушаем, об чём говорят господа... Не заведено привычки такой...

Маленький, юркий, с мелким бисером хитреньких глаз, сновавших, как мыши, с готовностью закивал головой:

— Не слыхать ничего, мы при деле, при деле, книг там, бумаг великое множество, все перебрать да сложить, рук никаких не хватает, нас только двое, некогда нам.

Слуг увели. Рич горделивой поступью удалился следом.

Мор повернул голову и бросил в спину ему:

— Ты далеко пойдёшь, Ричард Рич.

Канцлер поднялся, одёрнул добротный камзол и торжественно начал читать:

— «Суд его величества короля, признав Томаса Мора виновным в высокой измене, постановляет...»

Насмешливо перебил:

— Мой лорд, когда я имел дело с законом, в подобном деле перед вынесением приговора обвиняемого спрашивали обыкновенно, что может он сказать в своё оправдание.

Канцлер смешался, поспешно сказал:

— Вот именно, что бы вы, названный Томас Мор, могли сказать в своё оправдание?

Настал его час. Он должен был говорить, однако начал не сразу.

Ведь это написал:

«Даже и те, кто не согласен с христианской религией, всё же никого не отпугивают от неё, не нападают ни на одного из её приверженцев. Только одно лицо из нашей среды подверглось в моём присутствии наказанию по этому поводу. Это лицо, недавно принявшее крещение, стало, с большим усердием, чем благоразумием, публично рассуждать о поклонении Христу, хотя мы советовали ему этого не делать. При таких беседах он стал увлекаться до того, что не только предпочитал наши святыни прочим святыням, но подвергал беспрестанному осуждению все остальные, громко кричал, что они все языческие, поклонники их нечестивцы и должны быть наказаны вечным огнём. На эту тему рассуждал он долгое время, но был арестован и подвергнут суду как виновный не в презрении к религии, а в возбуждении смуты в народе. Он был приговорён к изгнанию. Именно среди древнейших законов утопийцев имеется такой, что никому его религия не ставится в вину...»

Вот именно: возбуждение смуты в народе...

Не ему её возбуждать, не ему... Нынче смуту в народе возбуждает король...

Ведь и ещё написал:

«Утоп не рискнул вынести о ней какое-нибудь необдуманное решение. Для него было неясно, не требует ли Господь разнообразного и разностороннего поклонения и потому внушает разным лицам разные религии. Во всяком случае, законодатель счёл нелепостью заставить всех признать то, что ты считаешь истинным. Но, допуская тот случай, что истинна только одна религия, а все остальные суетны, Утоп всё же легко предвидел, что сила этой истины в конце концов выплывет и выявится сама собой, но для достижения этого необходимо действовать разумно и кротко. Если же дело дойдёт до волнений и борьбы с оружием в руках, то наилучшая и святейшая религия погибнет под пятой суетнейших суеверий, как нивы среди терновников и сорняков, так как все скверные люди отличаются наибольшим упорством. Поэтому Утоп оставил весь этот вопрос нерешённым и предоставил каждому свободу веровать, во что тому угодно...»

Так должен поступать каждый мудрый правитель. Король Генрих не догадался так поступить, а ведь и на эту тему между ними случались беседы...

Верно, самодержцам такие беседы не впрок...

Объявил себя главой церкви и повелел всем и каждому это признать. И уже не осталось свободы выбора. Уже возбудилась ужасная смута в народе. Уже поднималось оружие, пока, слава Господу, только с одной стороны, со стороны короля, во имя того, что одному человеку стало угодно неподобающим образом возвысить себя над людьми...

О чём же должно было ему говорить?

Должен был говорить о заносчивой неразумности этого человека, возомнившего себя непогрешимым судьёй в тех делах, которые касались убеждений и совести каждого человека и более ничьему не подлежали суду; должен был говорить о той ужасной вражде, которую сеял этот человек своим неразумием. Ему надлежало напомнить о том, что во всех делах государства и церкви следовало бы поступать разумно и кротко.

Его бренному телу уже ничто не могло повредить.

Но кто бы понял его из жестоких и неразумных, присланных сюда королём не для торжества справедливости, а на защиту новых доходов, что получат они, когда не станет монастырей и все монастырские земли поступят в казну?

Когда-то уже пробовал действовать словом, когда-то уже всё написал, однако слова эти канули в бездну.