Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Сидя несколько боком к пылавшим свечам, прикрывши с возрастом слабеющие глаза, кардинал в неторопливой сосредоточенности его перебил, задумчиво говоря:

— Вот остроумный обычай, мой мальчик. Хорошо бы и нынче его возродить, ибо невежество наших наместников, наших военачальников, наших представителей общин...

Почтительно ждал, поражённый этой, казалось бы, само собой разумеющейся мыслью, надеясь услышать что-то более важное, но кардинал не стал продолжать.

Привыкнув уже к его внезапным, часто обрывочным замечаниям, точно наставник предлагал ему самому додумывать мысль, выждав два-три мгновения, продолжал:

— «Даже целые книги случалось ему читать перед сенатом и оглашать народу в эдиктах: например, речь Квинта Метелла «Об умножении потомства» и речь Рутилия «О порядке домостроения»; этим он хотел показать, что он не первый обратился к такого рода заботам, но уже предкам они были близки. Всем талантам своего времени он оказывал покровительство...»

Тут кардинал, не шевелясь, неподвижно глядя перед собой, задумчиво произнёс:

— Мой мальчик, одной юридической школы, пожалуй, будет мало тебе...

Тотчас понял его и привычно читал:

— «На открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи и диалоги. Однако о себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном роде и приказывал преторам, чтобы литературные состязания не наносили урона его имени...»

Мортон едва приметно качнул головой, точно принял решение:

— Это верно, мой мальчик. Знаний тебе нужно много. Впрочем, как и всякому человеку, которому предстоит вершить дела государства и граждан. Конечно, вовсе не обязательно прочитать все эти книги, собранные здесь, но понять главнейшее в том, что успеешь прочесть. Я поговорю о тебе с мастером Джоном.

И ожидал с замирающим сердцем, что ответит упрямый отец, был наблюдателен и не мог не угадать, как трудно будет отцу поступиться своими намерения ми и как не захочется отказывать могущественному покровителю.

Всё же, поколебавшись, должно быть обуздав уязвлённую гордость, суровый отец уступил и дал согласие поместить его в Оксфорд.

Явившись туда с небольшим узелком, где лежала смена белья, нашёл среди широких ровных стриженых зелёных лужаек тёмные корпуса для учебных занятий и красные домики с островерхими крышами, рассеянные вокруг, служившие жильём для профессоров и студентов.

Из многочисленных колледжей отец заботливо выбрал Кентербери, основанный бенедиктинцами в давние времена, отчего до сих пор корпорацией руководили монахи.

В предварительный курс входил тривиум, освящённый веками, состоявший из грамматики, логики и риторики. В преподавании преобладала традиция, которая тоже складывалась веками. Согласной этой традиции в качестве доказательства истины выдвигался давний, ни в коем случае не оспариваемый авторитет, ибо всякий авторитет, как гласил опыт монастырей, служит надёжными тисками для разума и ещё более надёжной уздой для души. Должно помнить и следовать, но не искать и творить.

Скоро заметил, что эта система доказательства истины порождала высокомерие и жестокость по отношению к ближнему, вопреки заветам Христа. Все профессора и студенты, способные мыслить, неизбежно делились на два враждебных разряда. На тех, кто соглашался с авторитетом, и тех, кто имел смелость в нём сомневаться. И те, кто соглашался с авторитетом, люто ненавидели тех, кто в нём сомневался, выдвигая против него свои аргументы. Так ему понемногу открылась причина костров инквизиции и поголовного истребления альбигойцев, заговоривших о братстве и равенстве.

После вольной жизни в Ламбетском дворце чувствовал себя неприютно и одиноко. После бесед с великим кардиналом умственная пища Кентербери казалась слишком скудна. Суровый отец, опасаясь, как бы молодой, обеспеченный средствами сын не сбился с пути, тоже держал его впроголодь. Он постоянно недоедал, ходил в изношенных башмаках, а в своей каморке сжимался от холода, не имея дров, чтобы её протопить.

Что ж, он без ропота вынес лишения, да и вынести их оказалось нетрудно, так что в памяти от них не осталось почти ничего, кроме привычки ограничивать себя в еде и питье.

Его опьянил новый свет, уже зародившийся в тёмном склепе угрюмой схоластики. Этот свет исходил от Уильяма Гроцина. Прослушав курс в Оксфорде, Гроцин пустился в Италию, поселился в славной Флоренции, сблизился с образованнейшими людьми великого города и два года учился у мессера Анджело Полициано, знаменитейшего философа. После многих трудов Гроцин воротился домой и добился права преподавать греческий язык в Оксфорде, вопреки тому, что знание греческого языка почиталось там худшей из ересей.

В сумрачном Оксфорде стало тревожно. Испытанные профессора теологии то прямо, то в прозрачных намёках осуждали иноземные бредни, открывавшие дорогу свободомыслию.

Гроцин в одиночку отбивался от них.

И мужество молодого профессора, и свежесть мыслей, которые передавались им с кафедры, и поднятый недовольными шум привлекли одарённых студентов. С теологами оставались лишь те, кто не отличался способностью разумения. Вокруг Уильяма Гроцина сплотился небольшой, но славный кружок. Единомышленники, энтузиасты, друзья.

Страсти в юном братстве и вокруг него кипели ключом. Мор заглянул в это братство раз и другой. В толках и спорах, в полночных беседах, которые велись на латыни и греческом, как будто почуялась далека, но не забытая родина. И вдруг осознал, что не может жить без неё.

Так вступил без колебаний в содружество, где закончилось воспитание, начатое во дворце кардинала.

Гонимый профессор им возвестил, что новая духовность, новая мысль нынче зреет в просвещённой Италии, что она светла, возвышенна и чиста.

В чём заключалась её возвышенность, её чистота?

А в том, что в человеке она видела человека. В соответствии с этим, новая просвещённость отказалась признать существенным в определении человека неравенство имуществ, сословий и даже познаний, видела во всех людях братьев, как завещал нам Христос, учение которого к нашему времени оказалось извращённым, или вовсе забытым. Вместо всюду царившей ненависти к тому, кто верил и мыслил по-своему, философы новой Италии призывали любить всякого человека без ограничений, без оговорок, кем бы тот ни был, только за то, что это был человек. Таким образом, они уравнивали королей и шутов, вызывали сочувствие и сострадание к тем, кто не сумел или не смог вскарабкаться на вершины познания, широко распахивали перед всеми, кто желал нового света, врата своих невидимых храмов, приходили на помощь с дружеским чувством и простотой, с благоговейным восторгом повсюду распространяли новые знания и новые мысли о сущности бытия, причём каждому предоставлялась свобода мышления.