Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Томаса ошеломила грандиозность работы, предстоявшей Эразму.

Он и сам размышлял о необходимости возвратиться к незамутнённым истокам учения, к тем чистейшим началам, которые возвестил грешному миру Христос. Не мог не убедиться, читая и перечитывая, что с течением времени эти истины были искажены и полузабыты, но сознавал, что к подобным трудам ещё не готов.

И вдруг в этом не совсем ясном, словно бы сбивчивом человеке, так легко, так непринуждённо то и дело противоречившем себе, ему открылась подспудная и несокрушимая сила.

Восхищенный, растроганный, неуверенно, негромко сказал:

— Труд бессмертный. Святой.

Тихонько смеясь, толкнув его дружески в бок, Эразм загадочно плёл кружева слов:

— Пенсию станут выплачивать до той счастливой поры, пока исправный текст не будет готов, да ещё к нему исторический комментарий, языковый, литературный. Это же целая жизнь! Куда мне спешить? Я теперь обеспечен по гроб!

Морщась от боли в боку, не поспевая следить за капризно менявшимся тоном и смыслом речей, с неудовольствием поспешно воскликнул:

— А надо же, прямо необходимо спешить и спешить!

Неожиданно выпустив его руку, остановись под выступавшим глубоко в улицу вторым этажом трёхэтажного дома со слабо мерцавшим светом в верхнем окне, пробивавшемся сквозь щели старых, рассохшихся ставней, странно вытянув тонкую шею, Эразм изумился:

— Я-то спешу, я-то аллюром вперёд, а источник иссякнет, и, блудный сын, возвращайся к монахам, которые громко требуют подаяния по всем придорожным трактирам, постоялым дворам, на пристанях и под конами крестьянских домов, к немалому ущербу остальной нищей братии! Уж нет! С какой же стати себе-то вредить? Сам рассуди.

Тоже остановись перед ним, разглядывая его в полутьме, ощущая, как бешенство поднимается мягкой волной, застилая глаза, рассердился, сжав кулаки:

— Мы утратили что-то самое главное! С каждым днём мы всё больше запутываемся! Мы всё дальше отступаем от цели! Мы, должно быть, двинулись в обратную сторону! А что ты? Ты должен, ты прямо обязан спешить, ибо это не одно лишь твоё, это общее дело!

Легко подскочив, достав рукой до карниза, обтирая пальцы белоснежным платком, сверкавшим в ночи, как пылавший костёр, Эразм с сожалением проговорил:

— В Англии у меня нет под рукой необходимых пособий. Если спешить, пришлось бы уехать от вас.

Мор настойчиво торопил:

— Надо ехать! Вели скорее седлать. Я провожу тебя до заставы, если пожелаешь, провожу до самого Дувра и там посажу на корабль.

Встряхивая платок, метавшийся в воздухе белым крылом, Эразм беззаботно отнекивался:

— С вашего острова жаль уезжать. Климат приятный, для здоровья полезный. Экая благодать!

Вдруг осознав, что ловкий Эразм лишь с тончайшим искусством морочит его, мрачным голосом возразил:

— Скоро туманы, дожди. Ноги простудишь. С больными почками прямо беда.

Изящным движением складывая платок, склонив голову на бок, голландец, притворно вздыхая, спросил:

— Что туманы, дожди, даже почки, когда среди новых друзей я встретил тебя, с твоим счастливым, нежным характером, благородней которого едва ли когда прежде создавала природа, а ведь природа щедра не только на злое, но и на доброе.

Сдерживал смех, прищуривая глаза, приблизился совсем близко к нему и ответил:

— Тогда я запру тебя и не выпущу никуда, пока подвиг твой во имя Христа не свершится!

Тут приятели заржали, как кони.

Вверху с треском поднялось окно, скрипнули ставни в давно не мазанных петлях, сердитая голова в ночном колпаке громко взвизгнула, перегнувшись во тьму:

— Стража!

Почтительно ожидавшие слуги, приняв этот крик за сигнал, вздёрнули вверх тускло горевшие фонари.

Они зашагали вперёд.

Это была благословенная встреча. Они сблизились тотчас, тесно сдружились. Томас пригласил Эразма в свой дом, и тот с охотой у него поселился.

Вокруг Эразма точно сами собой собирались друзья.

Оставив преподавание в Оксфорде, Уильям Гроцин стал каноником в церкви Святого Лаврентия.

К ним присоединился школьный учитель Уильям Лили, получивший в Оксфорде учёную степень, совершивший паломничество в Иерусалим, на Родосе изучивший язык Перикла и Демосфена, работавший над составлением школьной грамматики.

С ними был Томас Линакр, лейб-врач короля, изучивший греческий язык под руководством Полициано, читавший Гелена и Гиппократа в оригинале, прослушавший курс медицины в Ферраре, получивший степень доктора в Падуе, издавший в Венеции у мессера Альдо Мануцци в греческом подлиннике труды Аристотеля, взявшийся переводить «Метеорологию» на латинский язык, но увлёкшийся вскоре переводом Гелена.

К компании примкнул Колет, сын мэра, изучавший теологию в университетах Франции и Италии, приходивший в негодование от крови и грязи, которыми

Александр Борджиа позорил папский престол, слышавший грозные проклятия Джироламо Савонаролы, вскоре сожжённого на костре, увлёкшийся трудами мессера Джованни Пико делла Мирандолы, заслуживший дружбу Марсилио Фичино, восхищавшийся божественным Плавтом, читавший лекции в Оксфорде, позднее ставший деканом собора Святого Павла.

Это было спасительное содружество, спаянное общими чувствами и общими помышлениями. Едва возникало новое впечатление, едва зарождалась новая мысль, их влекло неудержимо друг к другу. Они спешили рассказать, поделиться, поведать другим, чтобы доставить им ту же радость, развеять печаль, проверить себя, всесторонне и обстоятельно обсудить и развить любую догадку или отбросить её, вместе ступить на любую тропинку познания.

Друзья торжественно обставляли каждую встречу, служили благодарственную обедню, чинно рассаживались по деревянным скамьям, угощались плодами земли и пили лёгкие вина, избирали тему беседы, и кто-то один рассудительно обосновывал тезис, сопровождая всякую мысль многими ссылками на латинских и греческих авторов, а кто-то другой неторопливо и обстоятельно, с такими же ссылками на тех же латинских и греческих авторов выдвигал антитезу. И жарко вскипала беседа, то превращаясь в яростный спор, то затихая в глубокомысленном синтезе. И роились новые мысли, со звоном сшибались новые доводы, выступала во всём блеске необъятная эрудиция. Всё ближе и ближе казалась неуловимая истина, которая указала бы им, как должна быть устроена жизнь, чтобы восторжествовали справедливость, образованность и добро.

Наконец их утомляла словесная битва. Тогда кто-нибудь брал тихострунную лютню, где изображён был непременный Орфей, и молодые люди танцевали и пели для отдыха. Потом с обновлёнными силами спешили на новые поиски истины.

А если задушевного друга не было рядом, если не с кем было поделиться и обсудить, жадно хватали перо и бумагу и писали тридцать, писали сорок страниц в соседний дом, на соседнюю улицу, в соседний город, в деревню, в другую страну, хоть за тридевять земель в тридесятое царство. Эпистола была для них то же, что для говорящего бывают глаза. Тех, кто отсутствовал, она делала зримым, и становились ещё более близкими те, кто был далеко.