Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Его слушали с глубоким вниманием, а проповедник всё-таки не находил себе места. Ни молитвы, ни пост, ни книги и проповеди в соборе Святого Лаврентия не заглушали тоску, иссушавшую его. Трепетал от предчувствия катастрофы, наблюдая то же невежество, те же войны, тот же разврат, которые подвигли блаженного Августина на подвиг труда.

Убеждался на каждом шагу, что алчность и себялюбие не имеют границ, видел, как и самых достойных пожирает чума накопительства.

Диву давался, каким образом уживаются вместе в умах и душах его современников жажда наживы и заповеди Христа. Ничто, кроме жажды наживы, им не знакомо, ничто благородное не способно сдвинуть их с места. Приобретение, одно лишь оно, любыми средствами, любыми путями, отступничеством от любых идеалов, позорным забвением заповедей Христа.

К стяжательству направлены мысли, накоплением переполнены чувства.

И болезнь духа простёрлась так далеко, что уже никого не излечишь словами. Нет, никого и ничто не остановят, не образумят никакие слова.

Что было делать ему?

Всё с большим трудом переносил своё одиночество. Эразм, как на грех, уехал в Париж. Колет время от времени перебирался в деревню, чтобы отдохнуть от городской суеты. Гроцин их заменял, но только отчасти. С Линакром он изредка погружался в науки, уже не приносившие ему утешения. Лили был его исповедником и партнёром в делах.

Но ни один из друзей не мог дать ответ на жестокий запрос: что же делать ему?

Тем временем внешняя жизнь текла своим чередом. Срок обучения благополучно истёк. Его торжественно приняли в корпорацию адвокатов. Его имя и звание чинно вписали в корпорационный матрикул, сделав надлежащую ссылку на официальную санкцию и регламент, взыскали членские взносы, обязали участвовать в благотворительных делах корпорации и чтить святого, её покровителя. Взамен корпорация обязывалась защищать его интересы от нападения обывателей и властей. Находя успехи студента в юридических науках незаурядными, ректор Линкольн-Инн рекомендовал его лектором прав в юридическую школу низшей ступени.

Так стал педагогом и адвокатом, а позднее и королевским судьёй.

Был неподкупен и справедлив, в добросердечном совете не отказывал никому, против обыкновения заботясь более о чужой выгоде, чем о своей, и никто чаще, чем он, не разбирал в суде дел, решая их на основе закона и справедливости, никто чаще, чем он, не снижал плату, которую ему полагалось получать с обеих тяжущихся сторон, никого так искренне и горячо не любили, не уважали сограждане и вскоре избрали его в палату общин представителем нации.

Женился на Джейн Колт, старшей из двух сестёр, несмотря на то, что ему нравилась младшая. Не хотел, чтобы старшая, Джейн, позавидовала слишком раннему замужеству младшей. Один за другим в семье пошли дети. Детей очень любил. Его семья была вполне обеспечена. Им стал доволен даже суровый отец.

А он всё искал. У него словно стали две жизни. Одной жил по возможности благодетельно, благородно и честно, строго блюдя заветы Христа, но это была как бы малая, неглавная жизнь. В другой жизни желалось ему развернуться во всю мощь, которую в себе ощущал с каждым днём всё сильней.

Всё старательней урезывал минуты обеда, всё меньше часов дозволял себе спать, часто обзывая себя лежебокой. Усердно выкраивал отрадный досуг, чтобы время его проводить недосужно. Стремился ни в той, ни в другой жизни не терять ни секунды. Едва принимались горланить первые петухи, был уже на ногах. Едва ударял первый колокол, затепливал большую свечу и погружался в приготовленный манускрипт, чтобы прибавить к прежним знаниям ещё новые и новые знания, улавливая и просеивая всякую незнакомую или необыкновенную мысль.

Это были светлые бдения в тёмной ночи. Томас принадлежал только себе, занимался лишь тем, чем заниматься хотел, а не тем, что предусмотрено суровым регламентом корпорации адвокатов. В эти часы служил человечеству, надеясь понять, как спасти этот мир от его заблуждений.

Впрочем, никаких разногласий между служением человечеству и обязательной службой, где оказывал помощь не всему человечеству, а лишь одному человеку, между призванием и профессией, между миром внешним и внутренним, между возвышенным и обыденным, как ни странно, не испытывал.

Тут и там жил согласно своим убеждениям.

Одно постоянно беспокоило, смущало: было мало судить по совести и не брать ни гроша с бедняков. Для того и прогонял сон и покой, чтобы избавить людей от преступлений, а стало быть, и от судов, адвокатов и судей, точно искал волшебного заклинания, как алхимики искали философского камня.

Вскоре его увлекла жизнь и учение мессера Джованни Пико делла Мирандолы, который, подобно ему, с трагической настойчивостью тщился найти одно-единственное начало, начало начал. Это начало начал должно было обновить, перестроить всю современную жизнь.

Мессер Джованни искал его в сфере морали, прослеживая, что именно объединяло Аристотеля, Платона, Плотина, Христа, Зороастра, Моисея, Гермеса, Магомета, аль Фараби, Аверроэса, Авиценну, всех поэтов и всех мечтателей протёкших времён в нечто единое, всегдашнее, цельное.

Мессер Джованни был убеждён, что этим общим началом, началом начал, было начало добра, и проповедовал это начало с таким пылким энтузиазмом, с каким проповедовал он с кафедры церкви Святого Лаврентия необходимость духовного очищения англичан.

Сделав такое открытие, перевёл на английский язык жизнеописание мессера Джованни и отдал в печать, наименовав его так:

«Жизнь Джона Пико, графа Мирандолы, вельможи Италии, знатока всех наук, человека добродетельной жизни, с различными письмами и другими творениями названного Джона Пико, полными высоких знаний, добродетелей и премудростей; жизнь его и творения очень ценны и следует читать их почаще и вспоминать».

А пока мирно беседовал по ночам с итальянцем, человеком добродетельной жизни, старый Генрих потребовал от парламента разрешить особую подать по случаю посвящения в рыцари его старшего сына Артура, а заодно и по случаю замужества дочери.

Вместе с прочими депутатами явился на заседание общин. Председатель палаты, облачённый в длинную мантию с широчайшими рукавами, с несравненным достоинством восседал на полном шерсти мешке, главном богатстве страны. Представители нации приглушённо молчали на отполированных до зеркального блеска скамьях. Дневной свет едва пробивался сквозь два небольших окна, точно затем, чтобы скрыть их мрачные мысли от них же самих.

Только Мор, единственный из всех представителей нации, поднялся посреди гробового молчания и негромко, но чётко и непреклонно сказал: