Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Однако в возвращении был новый укор: дом был полная чаша.

Ужасно захотелось встретиться с Колетом, в надежде на добрый совет, поторопился к нему, однако Колета не было в Лондоне.

Не мешкая собрался в дорогу и выехал за городские ворота, непроспавшимся, утром.

Мирно поскрипывало доброй кожей седло. Грустный дождь мочил голову, плечи и спину, прикрытые старой попоной. Дорога была едва различима. Стальные подковы громко чмокали по намокшей траве, за полнившей старые колеи. Пахло сыростью и сытой землёй. В росистых лугах, плотно прижавшись друг к другу, дремали неподвижные овцы. Пастух сидел под кустом, опираясь на посох, укрываясь от непогоды шляпой. На одинокого всадника грозно рычали рослые псы, но ленились бежать за ним по мокрому лугу.

Томас размышлял:

«Эти кроткие овцы, довольные очень немногим, вдруг стали такими неукротимыми, такими прожорливыми. Они поедают даже людей, опустошают поля. И вот в тех частях королевства, где добывается более ценная шерсть, бароны и лорды, даже аббаты, люди святые, сами себя призвавшие к аскетической жизни, не довольствуются теми доходами и процентами, которые обычно нарастают с имений. Не удовлетворяются тем, что их праздная, их чрезмерно роскошная жизнь не приносит никакой пользы для общества, даже вредна для него. Нет, они в своих владениях сносят дома, а храмы превращают в убежища для овец. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каждую пядь возделываемой трудами многих земли, как будто и без того у нас её мало теряется под загонами для лис и зверинцами. Таким образом, с той поры, как всего один обжора, ненасытная и жестокая язва отечества, уничтожает межи полей, окружает единым забором тысячи акров, он выбрасывает вон арендаторов...»

Погруженный в свои размышления, неприметно добрался до Степни, сельского городка в чреве Англии, спешился у трактира, привязал коня у столба и прикрыл его намокшей попоной, чтобы тот не простыл.

В просторном зале не было почти никого. Коротконогий трактирщик в сером фартуке, с молотком, с гвоздями в почернелых зубах, возился у лестницы, ведущей наверх, поправляя перила, повреждённые, должно быть, вчерашней пирушкой.

За дальним столом у камина высокий мясник с повязкой на голове вместо шляпы громко выкрикивал, негодуя, брызжа слюной:

— Ты что, сукин сын, опять с десятки пошёл? Сколько тебе, подлецу, говорить, по маленькой надо, по маленькой! Что за пень!

Широкоплечий кряжистый мельник невысокого роста, с сивой густой бородой на гладком, сытом желтоватом лице, застенчиво улыбался одними глазами, принуждённо смеясь, склоняя кудлатую голову, пригибаясь к столу, точно ждал, что мясник ударит его, мягко бубнил в оправданье себе:

— Это верно, сукин я сын, не в укор моей матери, надо сказать... Да знаешь ли ты, отчего?

Подсучив рукава домодельной рубахи на толстых руках, шумно хлебнув из стоявшего рядом почти пустого стакана, мясник зло оборвал:

— И знать не хочу!

Курьер с медной бляхой, с широченной приглуповатой улыбкой на худом обветренном смуглом лице рассуждал сам с собой:

— Хороший мог бы быть ход. Очень даже хороший. Ещё ладно, что случился туз у меня. Однако кто же мог знать. Это я говорю про туза.

Джон Колет перемешивал карты, когда он подошёл и поздоровался, сначала с другом, потом с остальными, которые спокойно и просто поклонились в ответ.

Хмуря широкие брови, покусывая толстые губы, зорко взглядывая вслед каждой сброшенной карте, Колет сказал, не подняв головы:

— Погоди, доиграем.

Выплюнув гвозди в ладонь, положив молоток и высыпав влажные гвозди на чистую тряпку, обтирая фартуком потные руки, трактирщик подошёл неторопливо к нему и спросил с достоинством человека, независимого и уважаемого в целой округе:

— Что станете пить, ваша милость?

Его обычная трезвость в придорожном трактире представилась неуместной, даже смешной.

Спросил кружку тёмного эля.

Мельник, рассеянно держа карты на обозрение игроков, примериваясь, какой бы сходить, чтобы верней, опасливо взглядывая на мясника, неожиданно спросил себе молока.

Отодвинувшись со своим табуретом назад, барабаня пальцами по крышке стола, поглядывая полуприкрытыми хитрыми глазками в карты соседа, курьер насмешливо бросил, искажая латынь:

— Фалернского одни собаки не пьют.

Поспешно сбрасывая туза, точно не знал, что делать с ним, улыбаясь беззлобно, мельник спросил:

— Отчего ж ты не пьёшь?

Швырнув карты, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнули кружки, рявкнул на весь трактир:

— А, ты опять!

Мельник на мгновенье застыл, расширил глаза и задумчиво почесал в бороде:

— Вот те на! Как же он подвернулся?

Колет поднялся. Он вышел за ним, оставив не тронутым эль. Дождь прекратился. Сквозь редевшие тучи бледнело пятно, собираясь, должно быть, когда-нибудь сделаться солнцем. Становилось теплей. Джон подержал ему стремя и, как только он поднялся в седло, двинулся рядом, негромко сказав:

— Я тебе рад.

Мор сел несколько боком, так, чтобы по возможности наклониться к нему, и сообщил:

— А я за тобой.

Вскинув голову, пристально глядя на него снизу вверх из-под своего капюшона, похлопывая его по колену, Колет дружелюбно ответил:

— Лучше бы ты отдохнул здесь со мной. На тебе лица нет.

Возразил улыбаясь:

— Лицо ещё, кажется, есть, а времени нет.

Друзья поворотили в дубовую рощу. Густо запахло грибами и сыростью старого леса. С широких изрезанных листьев, неторопливо стекая, падали крупные капли и тяжело ударялись о чёрную землю. Колет говорил, оглядываясь по сторонам:

— Не думай, что бежать от толпы, стараться не видеть эти прекрасные вещи, а запираться в монастыри или укрываться в скиту — это есть самый верный путь к совершенству.

Вдыхая влажный густой чистый воздух, не стал возражать, а только заметил:

— Нынче, брат, не запрёшься в монастыре от толпы.

Стянув капюшон, отбросив назад, друг возразил, широко улыбаясь:

— Ты не запрёшься, ты меня не прочь запереть. Разве ты твёрдо веришь, будто Господу более угоден одинокий, бездейственный Павел, хоть и святой, чем трудолюбивый Адам, изгнанный из Эдема именно для того, чтобы хлеб свой добывал в поте лица, а не снимал барыши с пота других?

Ответил, увёртываясь, вовремя пригибаясь под нависшими ветками:

— Не верю, потому и приехал.

Отстав от него, подпрыгнув легко, пригнувши высокий орешник, догнав его быстрым шагом, протягивая полные пригоршни спелых орехов, дары щедрой земли, Колет протестовал с весёлым лицом:

— Здесь я целыми днями в трудах.

Оставив поводья на луке седла, перебирая бархатистые гроздья, улыбнулся:

— Это я видел.

Раскрывая крепкими пальцами зелёную сумку, с хрустом разгрызая орех, старательно выбирая из скорлупок ядро, Джон полушутливо рассказывал: