Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария

На заре загудели турьи рога в Стане, воины стали подниматься, умываться, строиться в ряды и петь утреннюю молитву богам. После сытного завтрака опять затрубили рога, но уже громко и призывно. По Стану пролетели княжеские гонцы, и тут же раздался львиный рык темников:

– В поход! Начальники! Стройте рати!

Орлиным кликом им отозвались полутемники:

– В поход! Тысяцкие! Стройте!

Молодыми орлами откликнулись пятисотники:

– В поход, сотники, стройте!

И слышится клич соколиный:

– В поход! Десятники, стройте!

И отвечают им младые кречеты:

– Десяток первый! В р-рр-ряд, становись!

– Первая сотня, вторая, третья… Становись!

– Первая тысяча…

– Первая полутьма…

– Кр-роком… Рушь!

Прошла конная дружина, за ней двинулась рать пешая.

Шли полки по Киеву с удалыми песнями, потому как славянин без песни не может жить, без песни, как без мёда крепкого, и без веры в богов великих, кои силу дают и славу. С ними жизнь весела, а смерть легка, ибо они вместе с живыми и мёртвыми вкушают яства на Тризне Великой в день Победный, день Яров, как это издревле ведётся на земле Русской. Шли полки, а двери домов отворялись, сонные кияне недоумённо глядели на войско и спрашивали друг у друга:

– Что, князь опять в поход идёт?

– А кто же пойдёт в полюдье?

– А против кого пошёл?

Тем временем Гарольд на Торжище уже оглашал княжеский указ о войне с Волжской Булгарией. И читал о том, как булангары над славянской Рязанью измываются и продают их в рабство за Хвалынь-море. Как Булгарщина посадила на коней югру и вотячину и учит нападать на русские земли. И что князь идёт проучить темрюгов, чемерисов, челматов, собекулянщину, мордву и чувашину косоглазую, а также суварщину длиннохарюю, чтоб не посягали на угодья славянские, мечом и кровью у хазар отвоёванные.

Кияне охали и качали головой:

– Чур мне, Черезчур с Пращуром! Доходится наш князь, пока голову свою утратит!

– Пора бы уж жить мирно да тихо, – присоединялись другие. – Что нам в той бесконечной войне? Гостевые дворы опустели. Ежели б не варяги и греки, то не было б в Киеве ни единого гостя на Торжище! Нет теперь ни булгар, ни персийских гостей с тканями, ни смуглых индикиян, ни яссов, ни койсогов с лошадьми, ни печенегов с отроками. Кочевники редко появляются, и за серебряный пенязь с конём не отдают теперь доброго степного коня, а только годовалого жеребца. А за пенязь с быком разве что яловую корову купишь…

А жёны голосили вослед:

– Ой, куда ж улетели наши ясные соколы, вдруг да не придут назад, не воротятся…

– Цыц, плаксивые! – цыкали на них деды. – Князь лучше знает, что для Руси надобно. Будьте здравы, соколики! – приветствовали они ратников. – Да хранят вас боги! Ворочайтесь с чужбины живыми и богатыми!

Рассеялась, улеглась за Непрой пыль, замерло вдали звяканье походной сбруи, затихло конское ржание. Тихо и грустно стало в Киеве. И потянулись родители к Перуновой горе приносить жертвы и молиться за воинов.

Только Торг шумел-гудел разговорами. Горожане чего там только не слышали! Одни были за князя, а другие – за мир с Булгарией. А иные стояли и жаловались, что князь в поход ушёл, а их, горожан, не спросил, не посоветовался.

Другие же хвастались, что, будь они на месте князя, давно бы море Гелеспонтское перешли и Византию греческую захватили.

Шли Святославовы полки по Черниговской земле, миновали поля и вошли в лес. Подмёрзшие осенние листья шуршали под копытами коней, – кусты и деревья, ещё недавно объятые жёлтым пламенем, почти все оголились.

Потом дорога потянулась через тёмный еловый бор. И многие обратили внимание на огромную сосну в четыре обхвата, которая, казалось, вонзала свою макушку в самые облака, а могучими корнями доставала до подземных криниц. Рядом с сосной росла такая же старая ель. И помнили те деревья времена, когда русичи хазарам дань и корма платили, а хазары отбирали добро, уводили детей и жён для продажи на Итильском Торжище. И часто в этот бор прибегали люди прятаться под старой елью, а она опускала ветви, чтобы враги не могли отыскать беглецов.

Шла княжеская дружина день и два. Выйдя из лесов, вновь двигалась полями да перелесками. А когда Хорс опускался за полог синей Сварги и направлял свой воз с Огнебожьим коло по подземному небу, войско останавливалось на ночлег. Когда же на восходе Огнебог зажигал своими волосами Кострище Зари, Велес поднимал Золотых коней в небо, впрягал их в повозку, и вновь Хорс ехал по синей стезе с восхода на заход. И видел огненный бог сверху, как далеко в поле шло русское воинство, как скакала лихая конница, посылая вперёд дозоры. Обо всём, что видят, докладывают начальникам, а те рекут Святославу. И в любой час князю ведомо, что впереди, что с боков делается, сколько воинов по какой причине из строя выбыли, в какой веси селяне ждут Святослава, а из какой потянулись в лесную чащобу, скрываясь от повинности.

Сивый, мерно покачиваясь в седле, ворошил в голове непростые мысли.

Ну вот и Черниговские украины, совсем немного – и дружина ступит на родную Северскую землю. От этой мысли защемило, затрепетало сердце. Все эти годы, после того боя у Перуновой Прилуки, он пытался забыть и леса родные, и землю, и… Думал, получилось, ан нет! Сами собой, не спрашиваясь, текут живые картины воспоминаний, и влажнеют глаза, хоть и ветер в спину. Гляди, как остра память-то, каждую трещинку родного порога помнит и его, Буривея, живым и весёлым. Вот они совсем малыми пошли в лес и заплутали, а вот и тот треклятый день, когда забрали их в Славянскую тьму, что должна была сражаться на хазарской стороне супротив киян. Он тогда сразу решил, что не будет с киянами биться, уйдёт к ним. Когда накануне уговаривал друга бежать вместе, Буривей тяжко мотнул головой и молвил:

– Тебя, брат, ежели схватят, голову отсекут. А у меня всех родичей хазары с булгарами казнят, ни матери, ни братьев с сестрой не пожалеют. Даже если сам себя порешу, им всё равно смерть. Один путь у меня – в сече загинуть!

– Погоди, Буривей, а может, тебя ранят и в полон попадёшь…

– Э, нет, брат, – горькая ухмылка тронула обветренные уста друга, – в неволю я не пойду, лепше смерть! – К ним приближался хазарский сотник. Буривей крепкой рукой сжал запястье Рослава. – Слово дай, коли в бою встретимся, ты меня порешишь, чтоб сразу насмерть, не хочу ни калекой, ни робичем быть, слово, брат! – зашептал он горячо.

– Даю, – сдавленно прохрипел Рослав, косясь на хазарского сотника, чтобы тот не услышал их разговора. Разве ж мог он тогда подумать, что всё так и случится. Выходит, боги сделали так, как просил брат и как пообещал он, Рослав, и стёрли из памяти тот страшный миг, вспоминая который можно тронуться разумом. Он тогда рубился, будто во сне, ни боли не чуял, ни страха, только крепко сидела где-то внутри, как стержень кованый, мысль: не встретить брата, только бы не встретить! А потом, как это случилось, он не помнит, даже точно не может сказать, его ли рука нанесла тот смертельный удар Буривею. Вдруг узрел побелевший лик лепшего друга, которого всегда считал братом, страшную рану, из которой хлестала горячая кровь, и то ли прозвучавшие, то ли прочитанные в глазах умирающего слова: «Благодарю, брат!» Что было потом, Рослав тоже не помнит, помнит только боевой топор с обрубленной рукоятью, который он вздымает и опускает, вздымает и опускает в крепкую степную землю, не тронутую огнищанским ралом.