Валентин Гнатюк - Святослав. Возмужание

– А что знаешь о Радогоще? – спросил кудесник с густыми кустистыми бровями и крючковатым носом.

– Радогощ есть бог славянского гостеприимства, покровитель путников и гостей, бог согласия и совета меж людьми разных земель и стран, – быстро и заученно ответил отрок.

– В Киеве гости нынче греки, – заметил «чёрный» кудесник, – которые хитры и коварны, да и хазары с печенегами таковы, что ж нам, их привечать? Радогоща теперь только в Нов-граде да Моравии далёкой почитают, а в Киеве не вспоминают давно…

– Отчего ж юный княжич о нём ведает, а иные кудесники забыли? – с оттенком лёгкого недовольства, блеснув очами в сторону «чёрного» жреца, заметил горбоносый старец.

– Княжич дедом Велесдаром научен, а Велесдар когда-то пришёл с Полаби. На той Лабе-реке и Одре тоже славяне сидят, но вера их несколько иная, от норманнов да готов, что их окружают, искажённая. Те славяне чтут наших богов да возводят им храмины диковинные, серебром-златом украшенные. А богатство своё приращивают в основном не скотоводством и земледелием, а добычей от военных походов… И Сварог у них рогатый, в готском шеломе, и Радегаст воинственный тоже от готов пошёл…

– О чём речёшь, брате мой? – воскликнул крючконосый волхв. – Ещё со времён рыбоедов, молокан и костобоких все славяне Радогоща за великого бога почитали и славили.

– Да когда те костобокие были… – махнул рукой Чернига.

– Давно, – согласился кудесник, – ещё за несколько веков до хазар, когда все славяне едиными Родами жили, одной речью говорили и обитали в лесах и горах, оберегая единую веру. Ты сам о том ведаешь, брат мой, отчего ж речёшь неразумное? Радогощ всегда был богом гостеприимства славянского, которое нам богами и Пращурами завещано. И покуда гость к нам с миром идёт, то и привечать его надобно хлебосольно…

– Довольно спорить, отцы! – остановил их Великий Могун. – Какой пример отроку подаёте?

Поднявшись, он подошёл к Святославу, который переминался с ноги на ногу, явно уставший от вопросов и стояния на одном месте. Могун за руку вывел княжича в центр кола.

– Будь благ, юный князь, ибо порадовал нас нынче ясным умом и знанием русских Вед! – торжественно и весомо произнёс он. – Дякуем тебе! – Могун, наклонившись, поцеловал отрока в чело. – Отныне ты будешь отмечен тайным знаком богов, которого люди убоятся и не смогут глядеть тебе в очи! – Могун поднял десницу и медленно опустил её, коснувшись лба княжича концами перстов.

Будто белесое облачко на миг окутало стан Святослава, он качнулся, почувствовав лёгкий удар, как от небольшой Перуновой молнии, а затем во всём теле наступила удивительная лёгкость.

– Прими благословение богов наших и неси святую славу земле русской! – прозвучали торжественные слова Могуна в полной тишине. – Иди, сынок, заждался, поди, тебя дед Велесдар, – отпустил он мальца, улыбнувшись.

Остальные кудесники также заулыбались, закивали, стали подниматься с колод, разминая спины после долгого сидения.

Обрадованный Святослав вбежал в избушку и возбуждённо стал рассказывать Велесдару, как он выдержал испытание, на какие вопросы отвечал и что теперь ему пора собираться в Ратный Стан.

– Когда Свенельд приедет? – нетерпеливо спрашивал он. Велесдар чуть дрожащими руками привлёк к себе ученика, поцеловал в бритую маковку.

– Вот и слава богам! Добре, что ответил на вопросы кудесников. Только настоящее испытание – жизнь человеческая, когда на её вопросы ответишь, тогда и будет видно, крепко ли стоишь на ногах. А в Стан поедешь, полагаю, через седмицу, когда Могун до Киева дойдёт и велит Свенельду забрать тебя. А сейчас пойдём попрощаемся с кудесниками.

– Они к Бел-камню пошли молитву творить, – сказал Святослав.

– Пойдём и мы, Святославушка, возблагодарим богов за науку! – И Велесдар поспешил вслед за своим быстроногим учеником.

Червонная Заря вставала в тот день над Киевом-градом, рассыпала повсюду свои самоцветные перлы, проливалась багрянцами в Непру, отражалась в золотых усах могучего Перуна и в ликах других богов, возле которых поднимался в небо дым от Вечного Огнища.

Пробудился Хорс, погнал своих легконогих коней по синей Сварге, озарил, согрел землю и высушил от росы жёлтые нивы за Киевом.

В высоком небе затрезвонили жаворонки, ласточки стали резвиться над полями, порой почти касаясь крыльями тугих колосьев ярой пшеницы, из которой то тут, то там синими очами выглядывали васильки-волошки, красовалась нарядом белая ромашка, пламенел красный мак, полевая гвоздика и розовый душистый горошек.

Благодать стояла над созревшими нивами, – в сей час бог Перун-Липич прощался со своим царствием и уступал место Даждьбогу-Серпеню.

Послышался весёлый смех, говор, и на тропке показались девушки – все ладные, пригожие, наряженные в новые одежды. А всех красивее была та, которую выбрали Даждьбожьей Боярыней. В венке из полевых цветов и колосков, увитых лентами, с тугой очень светлой, почти белой косой, в новой вышитой сорочке, она шла в окружении весёлых подруг, волнуясь и смущаясь, благодаря их за оказанную ей честь.

– Перестань, Беляна, ты взаправду самая лепая из нас, тебе и Первый Сноп жать!

Подойдя к золотому полю, девушки запели песню, славящую Великого Даждьбога за то, что нынешним летом уродило доброе жито-пшеница, и, расступившись, подали избраннице ритуальный серп с отполированный до блеска костяной рукоятью. Девица, названная Беляной, взволновавшись ещё больше, сделала под пение подруг несколько плавных скользящих шагов по полю, захватила пучок колосьев и коротким привычным движением отделила его от стеблей блеснувшим на ярком солнце серпом. Всё так же плавно, в такт песне, подняла над головой только что срезанный пучок колосьев и серп, горящий серебром в лучах Хорса, прося всевышних богов благословить жатву и главное её орудие – серп. Песня смолкла.

– Слава Даждьбогу, пресветлому Хорсу и Перуну, согревавшим посевы и посылавшим на нивы дожди благодатные! – звонко провозгласила девица.

– Слава! Слава! Слава! – троекратно воскликнули подружки.

Беляна опять наклонилась и стала пучок за пучком срезать новые колосья. Снова зазвучала торжественная песня. Когда Даждьбожья Боярыня срезала последний пучок, к ней подошёл статный, с литыми плечами юноша, держа в загорелой руке пук колосьев. Это был старший из сыновей огнищанина-однодворца Лемеша, чья усадьба и нива находились прямо через дорогу от киевских угодий. На ланитах юноши сквозь смуглую кожу пробивался румянец, глаза были широко открыты и зачарованно глядели на девицу. Запинаясь от волнения, он произнёс молодым баском:

– Прими, красавица, то есть Боярыня Даждьбожья, и нашего огнищанского поля толику в священный Даждьбожий Сноп. – Он ещё хотел что-то сказать, но вновь запнулся.