Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Осторожно держась берегов Андалусии, магрибские путешественники двинулись долгим путем на север, обогнули берега Кордовского халифата и христианского королевства Леон, а затем слегка повернули снова к востоку, следуя вдоль северного побережья Кастилии и Наварры, пока не достигли порта Байонна. Оттуда, после короткой остановки, пошли дальше, вдоль берегов Аквитании и франкских герцогств Гасконь и Гиень, миновали именуемый «прекрасным» остров, по-франкски — Бель-Иль, и за ним взяли круто на северо-запад, в самое сердце океана, чтобы на безопасном расстоянии обогнуть изрезанные и дикие заливы угрюмой и безлюдной Бретани. Обойдя Бретань и изрядно утомленные долгим и трудным плаванием, а также не вполне доверяя старинным пиратским картам, они принялись было нетерпеливо разыскивать устье желанной реки в первом же большом заливе, который открылся их глазам, но вскоре вынуждены были признать, что слишком поторопились, и потому продолжили свое плавание дальше. После этого еще семь долгих дней шли на север, пока не обогнули большое герцогство Нормандия, и лишь тогда сумели, наконец, резко свернуть на юго-восток, в крокодилову пасть очередного залива, который предстал перед ними на рассвете в полной своей красе и долгожданности, ибо в него-то, как оказалось, и несла свои воды столь желанная река Сена, поднимаясь по которой они должны были в конечном счете прибыть — хоть и извилистым, зато безопасным путем — в то самое место, где вот уже два года скрывался от них третий партнер их многолетнего торгового товарищества, упомянутый Рафаэль Абулафия, подчинившись требованию своей новой жены , которая объявила его южным компаньонам самую решительную ретию , то бишь отстранение и отказ от всякого общения с ними.

Странно — хотя приближение христианского тысячного года и не должно было бы вроде тревожить эту кучку евреев и мусульман, в одиночестве вершивших свой путь в безлюдных просторах великого океана, но какая-то червоточинка завелась, видимо, и на их стремительно пожиравшем расстояния корабле, потому что на палубе его каким-то непонятным образом свила себе гнездо истовая исмаилитская нетерпимость, сродни пылающей неподалеку истовости христианской. Уж не завелась ли она от чрезмерной близости их маршрута к пышущим ревностной верою христианским берегам? Ибо как иначе объяснить ту злобность, с которой матросы-исмаилиты толкали и пинали юного черного язычника, стоило ему упасть на колени перед очередным диковинным предметом, угадав в нем воплощение какого-нибудь духа, образ которого, воскрешенный ужасом бескрайнего океана, вдруг всплывал из воспоминаний его языческого детства? Бен-Атару порой казалось, что перепуганный юнец и впрямь находит какое-то успокоение и надежду в этих своих коленопреклонениях и чудных молитвах нелепым идолам и, возможно, сумеет даже, чего доброго, внушить эти чувства и другим на корабле. Но не так, видать, рассуждали исмаилитские матросы, ибо стоило им приметить, что их черномазый снова пластается на палубе, поклоняясь восходящему солнцу, луне или звездам, или опускается на колени подле старого капитанского мостика, зачарованно уставившись на резную звериную морду, торчащую на верхушке мачты, как они тут же вздергивали его на ноги и принимались нещадно колотить. Видимо, этим своим идолопоклонством он осквернял их веру в единого и незримого Бога, который здесь, в бескрайних морских просторах, представлялся им не только самым понятным и естественным божеством, но уже и совершенно необходимым и единственным защитником. Впрочем, как бы нещадно ни преследовали они черного язычника, их все равно не оставляло подозрение, что этот африканский юнец втайне продолжает их обманывать, и в конце концов они надумали нашить на его невольничью одежду маленькие медные колокольчики, дабы иметь возможность следить за ним повсюду, где бы он ни укрывался. Вот почему даже сейчас, когда он осторожно подает хозяину неурочный ужин, приготовленный для подкрепления растраченных в спальне сил, в сонной ночной тишине неумолчно слышится мягкий, тихий, едва различимый перезвон крохотных медных язычков.

В руках черного раба круглый поднос, на котором стоит глиняная миска, до краев наполненная желтоватого цвета похлебкой с плавающими в ней кусочками белого сыра. Рядом, в изящной серебряной корзиночке, лежат сушеные севильские финики, а на них покоится запеченная рыба, попавшая в сеть в начале первой, полуночной стражи и еще сверкающая одиноким глазом во мраке ночи, словно она никак не желает примириться со смертью. В этот поздний час у Бен-Атара, ясное дело, не лежит душа к такой обильной трапезе, но он заставляет себя, через силу, отведать пылающей, с жару, похлебки и поклевать белой рыбьей мякоти, потому что не хочет пить на пустой желудок то франкское вино, которое черный раб наливает ему в эту минуту из пузатого графинчика, в прямое нарушение запрета на подношение вина руками идолопоклонников. Да, запрет запретом, но Бен-Атару очень уж нужно сейчас чуть расслабиться и даже слегка опьянеть, чтобы вновь обрести то желанное, слегка затуманенное и беспечное состояние духа, когда вожделение мужчины достигает той надлежащей силы, равно удаленной как от чрезмерной мягкости, так и от излишней грубости, какой была сила того вожделения, что вело и направляло его в начале нынешней ночи в любовных утехах с первой женой. Однако вправе ли он позволить себе беспечность в обращении с незнакомым, чужим вином, чьи сокрытые свойства ему пока совсем неизвестны?

Он ведь поначалу, из уважения к своим исмаилитским спутникам, подумывал и вовсе отказаться от этого кувшина с франкским напитком, который ему предложили двадцать дней назад в гавани Бордо в обмен на такого же размера кувшин оливкового масла. Ему-то самому вполне достаточно было глотка-другого из графинчика со сладкой настойкой на изюме, которую он прихватил из дому для выполнения священных заповедей кидуши гавдала. Но как раз исмаилит-капитан и уговорил его в конце концов не отказываться от этого франкского напитка, столь соблазнительного, по его словам, и на вкус, и на запах. Мореходам, даже если они правоверные магометане, пить вино отнюдь не возбраняется, объяснил ему капитан Абд эль-Шафи, который за долгие годы, проведенные в плаваниях, стал не только закаленным моряком, но и большим знатоком морских обычаев. Ибо если всех людей в мире, продолжал этот бывалый мореход, и вправду, как говорят, можно разделить на живых, на мертвых и на мореплавателей, то ведь тогда мореплаватели не относятся ни к живым, ни к мертвым, ибо они всего лишь уповающие, а что еще так помогает упованию на милость Аллаха, как не глоток доброго выдержанного вина? Неудивительно, что и сейчас, заметив, что еврейский хозяин пьет в одиночестве в тишине ночи, капитан Абд эль-Шафи торопливо выбирается из подвешенной к рее веревочной койки, дабы и самому побыстрее подкрепиться очередным глотком сладостного упования — ну, пусть не на то, чтоб достойно удовлетворить молодую жену, так хоть на то, чтоб река Сена даже и нынче, под самый конец жаркого лета, оказалась достаточно полноводной и глубокой, чтобы их старый пузатый корабль вошел в ее русло достойно, как входит к жене долгожданный супруг, безо всякого для себя ущерба и позора.