Игорь Лощилов - Несокрушимые

Ананий Селевин сначала работал саблей, однако этот инструмент ещё не был достаточно освоен, потому взялся за более привычный топор. В тесной схватке, когда на боевой площадке у Келарёвой башни собралось много врагов, не оставалось места для замаха, и тогда в дело пошёл испытанный кулак. С большим трудом площадку удалось очистить, но у подножия враги спешно формировали новый отряд, многочисленнее предыдущего. Устоять против такого уже не было никакой возможности. Взял тогда Ананий мешок с оставшимися бомбами, запалил одну и, перекрестившись, бросил вниз. Ох, как там грохнуло! Тех, кто стоял на стенах, обдало жаркой волной, иные даже не удержались на ногах. Защитники получили кратковременную передышку.

Долгорукий решил воспользоваться некоторым замешательством противника и бросил в бой последнее. Конный отряд Есипова вышел через Конюшенные ворота, смял стоявшую здесь заставу и, пройдя через Благовещенский овраг, оказался позади хоругвей Сапеги. Страшный своей неожиданностью удар наделал переполох, осаждающие, вообразив в своём тылу целое войско, заволновались и уже не помышляли о крепостных стенах. В пружине явно кончился завод, и гетман, верно оценив положение, приказал трубить отбой. Однако его войскам не удалось сохранить порядок, их отход более напоминал бегство; почувствовав явный перелом в битве, воспрянули осаждённые, их руки будто налились новой силою, выстрелы стали увереннее. Оська, не умевший сдерживать радость, приставал к Корсакову:

— Дядь, а дядь, дозволь пальнуть.

Одолел всё-таки.

— На, держи, — протянул пушкарь прут с тлеющим фитилём. Оська приложил его к затравке, пушка выстрелила, попала в стоявшую напротив тарасу и завалила её. Надо же, целый день ядра мимо летали, а тут сразу в цель — воистину везёт новичкам. Слабевший ответный огонь позволил и другим пушкарям стрелять метче, что способствовало усилению паники и всеобщего бегства.

О пр и ступных снарядах уже никто не помышлял, все они остались на месте. Охваченные восторгом победы защитники хотели выйти за стены, чтобы разрушить оставленное, но, поразмыслив, решили отложить до утра, а пока позаботиться о раненых и павших.

В лавре гремел благодарственный молебен.

С утра начали сбиваться ватажки, чтобы обойти место вчерашней битвы и притащить пр и ступные снаряды. С наступлением холодов в крепости стала ощущаться нехватка дров, их заготовка происходила в ближних рощах, что грозило немалой опасностью из-за часто устраиваемых засад. Здесь же, прямо на виду оказалось столько дерева, что грех не воспользоваться любезностью врага. Оська сам бы с удовольствием присоединился к кому-либо, уж очень хотелось посмотреть на результаты своей пушечной работы, да не мог: следовало помочь похоронить соседку, как-никак всё последнее время пришлось жить бок о бок. Была ещё одна мысль: увидеть Марфу.

Всех павших в бою хоронили как воинов, сложивших головы на поле брани. Их положили рядком, заполнив всё пространство между Троицким и Успенским соборами. Гузке вышло лежать возле иноков; соседство, похоже, её удовлетворило: на лице застыли спокойствие и благодать. Оська постоял, прочитал заупокойную и каким-то чутьём уловил появление Марфы. Она опустилась у изголовья и зарыдала. Оська всей душой разделял её печаль и сострадал — ещё бы, за неполный месяц лишиться дома, отца и матери! Он подошёл, не зная, как утешить, помялся и сказал:

— Тама это, вещи её...

Марфа посмотрела тёмным взглядом и выдохнула:

— Не уберёг маманьку... — и с ненавистью бросила: — Уйди с глаз долой.

Оська потоптался и подумал: не в себе девка. Пошёл к больничному корпусу, чтобы навестить брата.

Данила быстро поправлялся, уже ходил сам, без помощи, хотя бок ещё болел и рука поднималась с трудом. Помогли снадобья Корнилия, но более всего — уход и забота Марфы. Данила это понимал, но воспринимал как должное: они же теперь вроде мужа с женой, им положено друг о дружке заботиться. Переживая новые для себя ощущения, нетерпеливо ища удобных случаев для близости и не встречая в том особых затруднений, он не переставал думать о Ксении. Постепенно мысли его становились всё более бесстыдными, иногда даже представлял, что это она вместо Марфы разделяет с ним ложе, со всякими большими и малыми подробностями. Сперва стыдился таких помышлений, гнал их от себя, потом свыкся и стал оправдываться: в чём грех-то? Мы с Марфой, чай, невенчанные, а насчёт неровни с Ксенией надо посмотреть. Была она когда-то царевной, потом с расстригой путалась, и всё своё царское звание в распыл пустила. Я — монастырский сотник, повыше расстриги буду и его жёнки, стало быть, неча бедным прикидываться. И начал он искать тоже удобного случая, но уже совсем другого. Ныне случай как раз представился.

Ксения совершала обход больных, делала она это без прислуги, на что имелись свои причины. Живя в лавре и ежедневно навещая родные могилы, Ксения вспоминала о прошлой счастливой жизни в московском дворце. Ей являлась милая матушка, обычно тихая и молчаливая на людях, которая, однако, грозной орлицей вылетела навстречу выродку Рубцу-Мосальскому, пришедшему убить царскую семью, и заслонила её собою. Вспоминался, пожалуй, ещё чаще государь-батюшка, мудрый и справедливый, окружённый почтительным поклонением. Несмотря на отягчённость державными заботами, он всегда находил для неё время, умел одним словом утешить и развеять девичьи заботы. А братец Феденька? Чище и добродетельнее юнца трудно было сыскать, его-то за что? Увы, чудный, солнечный мир рухнул в одночасье из-за гнусного Гришки Отрепьева. Он лишил Ксению семьи, растлил девичество, обрёк на вечный позор и страдания. О, как дорого заплатила бы она, чтобы своей рукой вонзить нож в это чёрное и злобное сердце! Ксения часто вспоминала его, пьяного, бесстыдно нагого, ненасытно терзающего её тело, и со злорадной мстительностью представляла, как она будет наносить удары по знакомым местам и как завопит это ничтожество, охочее до страданий других, но само, не терпящее боли и стенающее от маленькой царапины. С каждым новым представлением такие картины становились всё ярче и зримее, обрастали подробностями; они стали приходить среди ночи, вклинивались между повседневными делами. В смерть Гришки Отрепьева ей не верилось, вернее, не хотелось верить, что она произошла слишком просто, без её участия. Поэтому его воскрешение считала благодатью, открывающей возможность для мщения, только об этом были все мысли и никакими молениями нельзя было их прогнать.

Ксения обратилась к Иоасафу. Старец огорчился: «Твоя душа помрачена злобой, молись и уповай, дочь моя, Господь поможет исцелиться». Ну что можно было ожидать от этого святого и по-детски чистого человека? Ксения попыталась внять совету, она молилась и просила, чтобы наступил мир в её душе, но, сама не ведая когда, опять склонялась к старому: «Дай силы, Господи, отомстить самозваному царю и прирождённому злодею, именующему себя Димитрием, ниспошли на него своего небесного мстителя, и за то вечной Твоей прислужницей стану». Пошла Ксения за помощью к другому старцу, Корнилию; тот терпеливо выслушал её и сказал: «Злоба так глубоко вселилась в твоё сердце, что уже не изгонится простой молитвою, её можно вытеснить только добротой». Тогда и стала она ходить в больничный корпус для ухода за страждущими. Преодолевая ужас перед человеческой болью, пересиливая отвращение от гниющей и смердящей плоти, она стойко несла свой добровольный крест, не препоручая его никому другому. Нет, месть её не исчезла, просто потеснилась каждодневными заботами о ближних. Днём они не позволяли думать о своём, а ночью не оставалось ей места в уязвлённом увиденными страданиями мозгу.