Игорь Лощилов - Несокрушимые

Она приблизилась к раненому сотнику. Этот красивый молодец, видать, парень не промах, кружит головы девицам, одна вкруг него так и порхает. Ксения с улыбкой вспомнила Марфу и её неотрывное бдение возле раненого, с такой заботой можно и мёртвого поднять, немудрено, что сотник так быстро возвращается к жизни. Она намеревалась пройти мимо, но тут Данила издал громкий стон. Ксения подошла, потрогала голову и чуть не вскрикнула от боли — с такой силой сжал притворщик её руку, потом притянул и поцеловал в губы.

— Как смеешь, смерд? — возмутилась Ксения.

Данила жарко заговорил:

— Не сердись, царевна! Денно и нощно помышляю о тебе и сдержаться никак не мог, без этого ни за что бы не поднялся. Я весь в твоей воле, прикажи, что хочешь, всё сделаю!

И тут внезапная мысли пронзила Ксению: вдруг это и есть тот самый небесный посланник, о котором столько молилось? Сдержала готовые уже сорваться бранные слова и с интересом спросила:

— Верно говоришь али бахвалишься?

Данила пал на колени и перекрестился:

— Вот те крест, жизни не пожалею, чтобы исполнить твоё хотение!

Ксения горько вздохнула:

— Слышал про мою обиду от подлого Вора?

— Слышал, царевна! — радостно воскликнул Данила. Он не смог сдержать ликования, Ксения не осердилась, не прогнала, но спокойно говорила с ним. Неужели его мечты и желания сбудутся?

На прекрасное лицо Ксении набежала тень, очи вспыхнули яростным огнём, сквозь сжатые зубы вырвалось лишь одно слово:

— Отмсти! — Оно прозвучало как хлёсткий удар, и Данила отшатнулся. — Отмсти за отца, за мать, за брата, за меня! Убей выродка, если он воскрес, принеси его голову и получишь всё, что захочешь.

Убить Тушинского вора, самозваного царя, окружённого сотнями охранников, то дело не шутейное, но влюблённому, известно, море по колено.

— Сделаю, царевна! — выкрикнул Данила без раздумий.

— Клянись! — Ксения поднесла к его губам наперсный крест.

— Клянусь! — как эхо отозвался Данила и прильнул к кресту.

— А это тебе задаток, — она наклонилась и поцеловала его. Оторвалась и чуть слышно прошептала: «Господи, прости меня грешную», но Данила ничего не слышал, на губах горел жаркий поцелуй, в голове стоял дурман. Счастливее его не было человека в эту минуту, так бы вот и прожить оставшиеся дни, не открывая глаз.

— Что же ты делаешь, братка?

Он услышал дрожащий голос Оськи, стоявшего на том самом месте, где только что была Ксения.

— Что же ты делаешь, братка, — повторил Оська с полными слёз глазами, — а как же Марфа?

— Уйди, гад! — злобно выкрикнул Данила и ткнул его в лицо. Ткнул не очень сильно, но у Оськи пошла кровь из носа. Он не обратил на это внимания, такое отчаяние выражала вся его фигура.

— Пошёл вон! — ещё громче крикнул Данила и отвернулся.

Оська шёл, не разбирая дороги. Страшные картины вставали перед глазами: Марфа, то бьющаяся под насильником, то прижимающаяся к Даниле, а то брезгливо стряхивающая с плеча его руку, и сам Данила, насмешливо подмигивающий, то ласкающий Марфу, то целующий Ксению. «Как можно? — вертелось у Оськи в голове. — Почему к нему допускается такая несправедливость? Ведь он не причинил никому зла, Данила и Марфа видели от него только хорошее, и вот какова плата: Марфа всяко выказывает своё пренебрежение и, бесстыдно выкатив груди, льнёт к Даниле, а он... он... Где же глаза у девки? Почему отталкивает того, кто был бы для неё всежизненным рабом и, забыв девичий стыд, прикрепляется к тому, кто сразу бросает её ради другой? Он уже почти смирился с потерей Марфы, силком любить не заставишь, пусть будет счастлива с братаном, и вот тебе на: Данила, понадкусив одно, уже тянется за другим, а Оське снова шиш. Неужели он и в самом деле такое ничтожество, червь, которого можно раздавить, не задумываясь и ничего не почувствовав? Но не червём же он создан, а в человечьем обличье, значит, удел и для него имеется. Вона как с пушки бабахнул и тарасу враз порушил, может, в этом и есть его талан. Что же всё-таки делать? Рассказать Марфе? Да ведь снова осердится, прогонит, как давеча с матерью, ещё и обвинит невесть в чём. Нет, нет, теперь всё станет по-другому, он словит свою удачу, сделает нечто особенное, всем на удивление, пусть потом кусают локти, что не ценили Оську Селевина».

Так он думал, то затаённо, то вслух, бесцельно блуждая по лавре и не обращая внимания на недоумённые взгляды встречных. И вдруг наткнулся на шествующего в храм Гурия Шишкина. Гурий против Оськи втрое больше будет, потому даже не пошатнулся, лишь недовольно спросил:

— Почто мечешься, аки козел бодливый?

Оська припал к его руке:

— Смилуйся, отче, прими душу на покаяние, исповедаться хочу.

Видит старец, малый не в себе — ну, пойдём! Тут и поведал ему Оська о своих обидах: «Научи, отче, что делать, как быть». Слушал его Гурий и радовался: не иначе как провидение их столкнуло, давно искал он пособника для своих дел, как раз такого, бесхитростного и доверчивого. Сказал так:

— Грехи тебе отпускаются, сын мой, обиды разойдутся временем, а гордыню свою умерь, думай не о том, чтобы возвеличиться самому, но чтоб свершить благое деяние для других, хотя бы даже невидное. Оно тебе после во многажды супротив видного зачтётся. Готов ли на такое?

— Готов, отче!

У Оськи аж слёзы на глаза навернулись — первый раз говорят с ним как с человеком и хотят поручить нечто важное. Да он в лепёшку разобьётся, чтобы оправдать доверие.

— Дороговато нам война обходится, людей уже не одну сотню схоронили и ныне к ним столь же присовокупили. 1бсподи, прими их души с миром! — Гурий широко перекрестился. — Ляхи чаю не затем сюда пришли, чтоб людишек класть с обеих сторон, им, окаянцам несытным, злато нужно да серебро. Восхотели наши старцы от них откупиться и души христианские спасти, да воеводы, вишь, заупрямились, им-то что, абы кулаками махать. Тогда надумал наш казначей письмо ляхам послать, дабы прислали они переговорщика об откупе, и надо то письмо тайком снести. Сможешь?

— Смогу, отче!

— Поди, как шустёр. Дело непростое, воевода али кто из махальщиков вызнает, враз жизни лишат и не просто так, а с позором: на стенку повесят и будешь смердящим духом других отгонять. Помысли хорошенько.

— Сделаю, как велишь, отче, не сумлевайся.

— Ну, коли и впрямь сделаешь, будет тебе от людей сбережённых низкий поклон и слава великая, поболе, чем у брата, ибо сказано: славен поразивший врага, но трижды славен спасший друга.

— Доверься, отче, жизни не пожалею!

— Верю, сын мой, да благословит тебя Господь. Теперь запомни: об этой нашей затее никто не должен ведать, никто. Хоть жечь тебя начнут, никому ничего, окромя меня, не сказывай. Поклянись.

— Клянусь, — сказал Оська и приложился к кресту.