Алексей Салмин - Буря на Волге

Проводил мать Ефросинью, лежу и думаю: «Вот оно что! Мать игуменья не зря наказывала, чтоб запирал дверь на засов. А я в первую же ночь сплошал, заповедь ее не сдержал — вот и согрешил...» Только так подумал, слышу: опять ступеньки скрипят. Нет, думаю, к черту вас с клопами-то, мне нужен отдых, завтра чем свет коров гнать. Вскочил с постели и скорее дверь на засов. На следующий день Фенюшка пришла пораньше к озерку и опять принесла кринку молока с пирогом. Ну, поговорили о том о сем, я спрашиваю: «Как ты, милочка, такая молодая, попала в это святое место!» «Как и все попадают. Ты вот попал же», — сказала она и, точно огнем, опалила взглядом черных глаз. «Я-то что, я на работу пришел». «А я плясать, что ли? Видишь, коров доить хожу, а до твоего прихода пасла их. И считаю это самой лучшей работой, а пришел ты — отнял у меня ее». «Это я знаю, что ты коров пасла, а вот как сюда попала, меня интересует?» «Ничего интересного, — ответила она, — кроме печального и смешного... В Казани я жила со своей тетушкой. Она пенсию получала, я ходила работала, шерсть промывала на Казанке для валяльной фабрики. Вот тут-то меня и постигла беда. Хозяйский сын начал ко мне приставать, с любовью напрашиваться, наобещал златые горы, а я с дуру-то и поверила. И вот прошлым летом, когда шерсть промыли, просушили, упаковали в тюки и начали грузить на баржу, он говорит: «Жаль мне тебя оставлять, поедем со мной в Самару. Как приедем, так я на тебе женюсь». Я согласилась. Пришла, рассказала своей тетушке, что выхожу замуж за самого хозяина. Она перекрестилась и говорит: «С богом, милая. Значит, тебе счастье такое выпало». Поплакали мы вместе с тетушкой, распростились, и я поехала на пристань. А когда оказалась вдвоем только с ним в каюте, он начал клясться, божиться, что как приедем, обязательно женится. Тут уж ничего не сделаешь, поверила я и согрешила... А когда приехали в Самару, он говорит: «Вот мы и приехали. Ты, миленькая, подожди тут на пристани, а я сбегаю извозчика кликну, и поедем в город». Ушел и больше не вернулся. До полдня я ждала на пристани, а его нет и нет. Обливаясь слезами, пошла в город одна, может быть, найду его, но где найдешь!.. Проходила до самого вечера и, конечно, не встретила. Ночь, не смыкая глаз, провела на постоялом, а как стало рассветать, снова принялась за поиски. Пришла на базар, сижу, плачу. А рядом одна старушка цветами торгует. Она меня спрашивает: «О чем ты, голубушка? Деньги, что ли, вытащили жулики?» Я рассказала, что со мной случилось. «Эх ты, глупая девчонка! Да разве можно доверяться этим мужикам. Кто он, твой ухажер-то?» Рассказала, что он хозяйский сын. «Ах, какой мерзавец! Знаю я их, все они, купеческие сынки — распутники!» «Что теперь я буду делать? — еще горше залилась слезами... — Посоветуй, бабушка, куда мне теперь деваться? Обратно ехать у меня денег нет, а что тетушка-то скажет, когда у знает!» Вот и устроила меня старуха в монастырь.

Выслушал я ее и говорю: «Если тебе нравится коров пасти, так я могу уйти...» «Что, видно, напужался? Еще только одну ночь провел на сеновале, подожди, еще не это увидишь", — говорит. «Ничего, я не из робких», — отвечаю. «Тогда и тужить нечего, — засмеялась она.— Только теперь ты один не уйдешь». «А кто меня задержит? - спрашиваю. — Я человек вольный, хочу — здесь, в монастыре, работаю, захочу — на другое место уйду». Она отвечает: «И я с тобой пойду».

«Я, говорю, в Казань поеду, там у меня есть знакомый хозяин постоялого, Яков Тарасыч. Наймусь к нему дворником, там и квартира готовая». «И я тоже поеду в Казань, там у меня родная тетушка» — твердит она. Покинули монастырь и на третий день были уже в Казани, у Фениной тетушки, Марфы Тимофеевны. Славная была старушка. Пенсию она получала за раздавленного на пристани мужа. Вот у нее-то мы и приютились. Я начал искать работу, кое-как устроился угольщиком на электростанцию, а Фенюшка стала работать в прачечной. Зажили мы с ней хорошо, душа в душу. Тетушка ее уже состарилась, стала прихварывать и вскорости умерла.

На этом закончил свой рассказ Маслихин.

— Да, Прохор Федорович, всякое бывает на свете, — вздохнул Чилим.

— А теперь знаешь чего, Вася, давай-ка приляжем, отдохнем, пока дотащит нас до Камы.

Чилим подложил под голову мешок со своими пожитками, растянулся вдоль лодки и тут же захрапел, Маслихин последовал его примеру.

Баржи проходили уже мимо горы Лобач. Солнце ярким лучом ударило в нос Маслихину, он чихнул и, проснувшись, закричал:

— Васятка! Отчаливай! Устье Камы проезжаем. Вот беда-то какая, чуть было не увезли нас в Самару.

— Боишься, как бы опять не попасть в зубы монашенкам, — рассмеялся Чилим, откидывая причал.

Лодка медленно начала отставать от каравана, тихо покачиваясь на волнах.

— Давай, жми покрепче на весла, — сказал Маслихин, направляя лодку в устье Камы. — Ночью не поедем, выберем местечко на песке, где побольше дров, там и заночуем.

Подкрепившись ужином, нагрели песок и расположились на ночлег, как дома на печке.

Когда забрезжил рассвет и потянул свежий утренний ветерок, разгоняя туман, Маслихин был уже на ногах, готовил завтрак.

— Вставай, Васятка! Надо двигаться дальше, Нам осталось еще верст двести.

— Это чепуха, — отозвался Чилим, протирая глаза.

— Ну-ну, хватит растягаться, иди умывайся, у меня чай скипел, — сказал Маслихин, вытаскивая из мешка припасы на завтрак.

Подзакусили, сложили свои пожитки в лодку и двинулись дальше.

— А ты гляди-ка, Васятка, ветер-то потянул нам попутный, поднимай парус да сиди покуривай.

Лодка заводями бежала быстро. Чилим перебрался ближе к Маслихину, свернув цигарку из самосада, прикурил и подал попутчику.

— Знаешь что, Прохор Федорыч, меня очень интересует, за что ты на каторгу попал? — спросил Чилим.

— Эх, братец мой, Васенька, оттуда выбраться очень трудно, а туда дорога-то ай-ай широка... Зло меня тогда взяло, молод еще был. Жил в деревне, хозяйства никакого. Я батрачу, жена батрачит, вот она и купила маленькую козочку, Машкой ее звали. Ну, лето она паслась с овцами в мирском стаде, а на зиму, думаю, надо запасти ей сенца. Вот и отправился в барские луга. Своей-то земли не было... Ну, собираю в кустиках траву по клочочку, жну да сушить на полянку раскладываю, Увидел охранник, цоп меня и тащит к барыне.

«Вора, говорит, поймал». Вышла барыня на крыльцо, такая разнаряженная, духами несет от нее на весь барский двор. «Спасибо, говорит, тебе, Савельич, за усердную службу, а тебя, мошенника, я прикажу выпороть». Вывернула на меня большие глаза и крикнула: «Эй, люди! Возьми его на конюшню».

Прибежали три здоровенных лоботряса, схватили меня под руки и волокут. Отбиваюсь, кричу: «Не имеете права! Я не барский холоп!» «Мы приказание выполняем, снимай штаны, а потом разберемся», — отвечают.