Алексей Салмин - Буря на Волге

Так приятно размышляя, он потер ладони одну о другую, поерзал на диване и, улыбаясь, начал глядеть в окно. Пароход в это время проходил мимо Услона.

— Как здесь удобно, — произнес он, глядя на крайнюю к берегу кривую улицу, обращенную окнами домов на Волгу. Там жили хозяева пароходов, капитаны, лоцманы.

«Вот бы где откупить дом или участок земли для постройки нового», — думал он. Его пристальный взгляд наткнулся на громадный каменный дом на пригорке второй улицы, к которому была пристроена такого же крупного размера церковь. Брови Пронина насупились, а в маленьких прищуренных глазах блеснули искорки злобы.

— Вот он, еретик! Как сверчок, засел в камни и посвистывает там со своей церковкой... — гневно произнес Пронин.

При виде этих крупных каменных сооружений Пронину представился низенький, широкоплечий Иван Кондратьевич Савин, гордо именовавший себя услонскнм крестьянином. Он-то, имея свою собственную церковку, с помощью божией отнимает у Пронина две трети пассажиров на собственные пароходы.

К тому времени, как выплыл на Волгу Пронин на своем судне, у Савина было уже пять больших пассажирских пароходов, на которых было расписано его звание и происхождение: «Иван», «Кондратьевич», «Савин», «Услонский», «Крестьянин». Савин — мужик, но у него двести человек рабочих, собственная церковь, свой поп и свой приход. Савину бог дает. Что ни год, он покупает новый пароход. И принимает людей на свой манер, не так, как другие хозяева. У него все просто и весело. Встречая, кричит:

— Ну как, прибыли, молодчики? Здравствуйте! — жмет всем руки. — Давай, заходите, складывайте котомки! Палаша! Сюда живо! Накрывай на стол! Ставь водку! Наливай шей! Клади каши! Режь хлеба! — кричит он, суетясь около столов, усаживая рабочих. — Вот и опять бог привел свидеться, — наливает в стаканы водку, угощает гостей. — А ну с наступающей, за наши успехи! Палашка! Где моя бурлацкая ложка? — ест из общей чашки большой деревянной ложкой. — Пей,робя! Ешь! Все заработаем! Палашка, подливай! Подкладывай! — кричит хозяин.

Рабочие, намерзшиеся в нетопленых избах за зиму, наголодавшиеся, уставшие с дороги, едят и пьют, а беспокойство сердце гложет...

— Иван Кондратьич, как нынче насчет жалования? — спрашивают они.

— Вот о чем вздумали беспокоиться, — смеется хозяин.— Чай, мы бурлаки, люди свои, не обижу...Завтра об этом будем толковать, а сегодня устали, ложитесь спать. Эй, Палашка! Постель приготовь. — Идут все в заднюю избу, укладываются на раскинутой соломе. А хозяин потирает руки, улыбается: «Мы знаем, что знаем...

— Неужели он и есть хозяин? — спрашивают новички. — Что он за человек?.

— Узнаете, когда домой пойдете осенью... — говорят старики.

На следующее утро Савин принимает на работу, записывает и отбирает паспорта.

— Фамилия?

— Сывороткин Иван.

— Ты ведь у Пронина работал?

— Недолго.

— Почему?

— Выгнал.

— За что? Постой-ка, а это не ты ли его из класса вытолкал? — улыбнулся Савин.— Ну-ка, расскажи, на чем не сошлись?

— Да черт его знает, — начал, неуклюже покачиваясь, Сывороткин. — Сам-то я под сильным зарядом был, а тут еще Гордеич на озорство подтолкнул: «Иди-ка, — говорит, — поскорее, к тебе в первый класс какой-то оборванец пролез». Ну, а хозяина я еще ни разу не видел. Теперь вижу — мужик, весь оборванный, в лаптях, развалился на диване и зубы лупит. А я, брат, дисциплину крепко держу. Сказали не пущать в первый класс в лаптях — и баста. Ну, взял его, что называется, вот за это место, — Иван показал на воротник, — и таким манером, ка-ак двину коленом под корму, — он и поехал пахать носом палубу. А тут Григорий Ефимыч прибежал: «В чем дело?» — кричит. Когда я очухался, вижу — крепко промазал, да уж поздно было. Так, брат ты мой, и вышибли, как пробку, с парохода, — закончил Иван.

— Ну, это ничего, умнее будет... — смеялся Савин. Десять рублей, харчи свои, пойдешь на «Услонский»? Давай пачпорт. Следующий, подходи!

Набор закончен, команды укомплектованы, навигация началась. Савин не зевает, он везде успевает и всегда подает пароход под любой груз и во всякое время. Если предполагается большой груз, гонит два парохода и сам едет. Грузчиков он не держит, грузит собственными силами команда парохода. Когда команда бегает, таская ящики, кули, мешки, он стоит, выпятив живот, заложив руки за спину, и покрикивает: «А ну, нажми! Живей бегай!» Если люди, проработав несколько часов подряд, изнемогая, начинали скандалить с боцманом, руководившим погрузкой, хозяин тут как тут:

— Что, молодчики, приуныли? Устали? Вижу, что устали. А ну-ко, давайте по одному к буфету. Работу не бросать! — Наливай, Федосья!

Грузчики подходят, пьют, на ходу закусывают и снова грузят. Если же кто вступал в пререкания с хозяином, он и тут не обижался:

— Что поделаешь, милый человек, наша работа такая... Иди к другому, где задаром деньги платят,я ведь не держу таких, у меня рабочих хватит, — и сам улыбается.

Работали у него по восемнадцать часов в сутки.

Но вот листья с деревьев начинают опадать, заводи затягивает узорчатая сетка закрайниц, а по стрежню, звонко разговаривая, уже плывут мелкие светлые льдинки. Это значит — конец навигации.

Савин ставит пароходы на зимовку и на последнем провожает до ближней пристани уволенных рабочих:

— Спасибо, молодчики! Хорошо поработали! A вот это на дорожку, — подает он по стакану водки.

Рабочие целыми командами сходят на берег, а Савин кричит:

— Степка! Нажми прощальный! — капитан дает прощальные гудки, а хозяин стоит на мостике, машет шапкой:

— Спасибо, братцы! Весной жду! Не забывайте Ваньку Савина!

Как выветрится из головы хмель, спохватятся рабочие, что несут домой жалкие гроши.

— Опять, сволочь, подкузьмил...

Зимой под свист и завывание ветров соберутся волгари в занесенные выше окон снегом избенки и обсудят прошлую и наступающую навигацию; переберут в памяти всех хозяев и придут к такому заключению, что не миновать снова того же Савина.

Проводив масленицу под заунывный звон великопостного колокола, взвалят на плечи котомки с пожитками и снова плетутся по обледенелой дороге в Услон.

А Иван Кондратьевич, подсчитав выручку после удачно проведенной навигации, отслужит благодарственный молебен в собственной церкви, а затем снова кричит:

— Эх, Онуфрий! Закладывай рысака! Вези на станцию! В Сормово еду!

— Зачем, батюшка Иван Контратьич? — спрашивает кучер.

— Пароходишко надо заказать, чего деньгам зря лежать.

Савин чувствовал себя полным хозяином большого участка Волги, где много пассажиров и груза. Но тут неожиданно на Волгу выплыл Димитрий Илларионович Пронин на собственном пароходе «Теньки». И как назло, занял тот же участок. Вот с этого все и началось.