Алексей Салмин - Буря на Волге

— Пронину подкинули, пусть он и берет! — громче всех кричал Чернов, который давно точил на него зуб. — Хватит, наверное, на воспитание одного ребенка? Прошлой осенью пароход продал Митрий Ларионыч! Это не по-христиански выходит. Вам, можно сказать, счастье идет, а вы отказываетесь... Правильно я говорю?

— Верно! — крикнуло несколько голосов.

«Черт тебя тянет за язык», — подумал Пронин, пролезая ближе к столу.

— Нет уж, старички! Увольте от этой должности. Я для нее не приспособлен... А пароходом корить меня нечего! Не приведи бог каждому иметь такое счастье... На этом проклятом пароходе я в прах разорился! — кричал Пронин, злобно глядя из-под нависших бровей.

— Постой-ка, Митрий Ларионыч! — снова вступился староста. — Я не понимаю, как же ты разорился? Денежки-то получил, вот если бы он у тебя сгорел, или, скажем, утоп, тогда другое дело...

— Правильно, Прохорыч, — кричали мужики. — Отдать ему ребенка, пусть и воспитывает...

— Нет. Благодарю покорно! Кому хотите отдавайте, а я не возьму.

В это время пробрался поближе к столу грузчик Алонзов.

— Разрешите, старички, сказать слово?

— Можно, валяй! — послышались голоса.

— Вот чего, старички! — начал Алонзов. — Я долго батрачил у Митрия Ларионыча и скажу: действительно ему отдавать не надо, и вот почему — заморит голодом... Когда работаешь на него, и то он не хочет накормить, как полагается. А тут какого-то чужого ребенка... Он от родного племянника отказался, загнал его невесть куда... Я вот чего хочу сказать: у меня их четверо, давайте я возьму, пусть будет пятый, в большой семье незаметно вырастет...

— Молодец, Тимоха! Правильно! — крикнул Перов.

Пронин строго посмотрел на Алонзова и подумал: «Вот мошенник, везде старается меня оклеветать да очернить...>

— Ну, как решим, старички? — спросил староста.

— Отдавай, Прохорыч! Чего тянуть! — кричали мужики.

— Запиши, на всякий случай! — посоветовал кто-то из задних рядов.

— Ну-ка, тетка Матрена, разверни, поглядим, сын али дочь? Парнишек-то у меня четыре, а девки ни одной, жена все время ругает... Эх, брат, промазал, опять парнишка! — развертывая одеяла, сказал Алонзов. — А этот угол чего так свесился?

— Тут что-то зашито, — пощупала Матрена угол оде-яла.

— Надо поглядеть, може, метрика? — сказал Алонзов, разрывая нитки.

— Письмо, Прохорыч! — крикнул он, кладя на стол толстый пакет.

— Интересно, чего там написано? — скосил глаза на пакет староста.

— Тише, мужики! — закричал он, доставая свернутую бумагу из пакета.

Все замолчали. Староста, развернув бумагу, начал читать:

«Крещен и миром помазан, звать Сережей. Прошу принять на воспитание. А за труды мое скромное вознаграждение к сему прилагаю в сумме десять тысяч рублей. С приветом остаюсь. Неизвестная...»

— Хо-хо! Вот дык так! — крикнул староста, тараща глаза и заглядывая в пакет: «Так-то и я не прочь взять...»

Но перерешать вопрос было поздно, да и жадность не хотел он выказывать перед сходом. Мужики, толкая локтями друг друга, показывали на пакет. Алонзов взял ребенка и, протягивая руку к пакету, спросил:

— Можно взять, Прохорыч?

— Да уж, что говорить, бери, твое счастье... — нехотя произнес староста, все еще не в силах оторвать взгляда от толстого пакета.

— Баба, чай, ругать не будет, — сказал Алонзов, направляясь к выходу.

— Вот так тебя, упрямый козел! Сколько вчера баяла: возьмем ребенка для счастья! — шипела Матрена, вставая со скамейки. — Дура я, дура, как же это я раньше не поглядела? Видимо, бог глаза отвел...

Пронин не слышал слов Матрены, стоял, точно окаменелый, зажав в кулак свою реденькую бородку. Все вышли на улицу, а он еще стоял, не двигаясь, как деревянный.

— Митрий Ларионыч, — тихо сказал староста, тронув Пронина за рукав рубахи. — Пора, брат, двигаться, Я ухожу, запирать буду канцелярию.

Пронин очнулся и тихо, точно по скользкому льду, пошел к выходу. Староста глядел ему в спину и ворчал:

— Эх, браток, не повезло нам, проворонили десять тысяч. А ребенок что, жив будет — хорошо, умрет - душа в рай пойдет, и помолиться есть за что...

Позже Матрена рассказывала сбежавшимся на ее крики соседям:

— Так вот, милые вы мои, — начала она. — Как вернулся он со сходки-то, так и начал ходить по избе. Ко всему прислушивается, приглядывается, глаза посоловели, помутнели... Думаю, неладно с мужиком. Чего-то ищет? Постоит, побормочет себе под нос, махнет рукой и дальше идет. А я все гляжу за ним. Значит, думаю, дело дрянь, наверное, того-этого — ряхнулся. Вижу, веревочку достает с полатей, я отвернулась, вот, думаю, старый, чего надумал...

Он шасть в сарай, а я гляжу в щелочку. Вижу... Матушка, царица небесная!.. Прилаживает. к перекладине веревочку-то. Я все молчу. Думаю — пусть попробует, как это ловко получится. А он торопится, весь трясется. Я скорее за ножом на кухню. Выскочила, он уж, милые вы мои, в петле. Я раз ножам по веревке, он хлоп, да об корыто головой-то и треснись. Когда очухался, как засветит мне по уху: «Вот, — говорит, — тебе, сучий потрох, в чужое дело не суйся...» Я кричать, ну вот спасибо вам большое, что прибежали, а то, чего доброго, и меня укокошил бы, да и сам-то, наверное бы, то-го... — всхлипнула Матрена, утирая слезы кончиком плат-ка. — Теперь, слава богу, в больнице-то, наверное, наставят его на путь истинный...

Кругом все зеленеет, сады цветут. Кружатся в воздухе белые лепестки, гонимые ветром с груши и черемухи, точно снежная пороша застилает молодую травку. Воздух наполнен медовым запахом. Кукушка кукует в горах, заросших мелким орешником, соловей выводит трель под трепет молоденькой листвы.

Пестро разряженная молодежь веселыми шумными толпами идет за сады, на поляну. Заплетается хоровод, растет, ширится до самого обрыва над Волгой. Звонкие песни разносятся над рекой.

Здесь же расположились кумушки, — посудачить и с тоской вспомнить уплывшую куда-то свою незавидную молодость. Поодаль, в тени сада, стоит пристав Иван Яковлевич Плодущев, гроза всего вверенного ему участка. Он поднимает густые пучки черных бровей, связанных каким-то загадочным узелком над переносицей, крутит усы и покуривает «Дюшес». На белом, как снег, кителе блестят серебряные погоны. Вместо казенной с кокардой фуражки, пропотевшей, засаленной, сегодня голова его увенчана тропической шляпой, на манер пожарной каски, плетеной из дорогой морской травы. Весь его наряд, как и густые усы и выпученные глаза, придает ему строгий начальственный вид.

Улыбка на миг появляется на его лице, и, снова холодные глаза пристава шарят то вокруг хоровода, то в средине, где молодые пары гуляют под ручку. Вдруг взгляд его скользнул стрелой и замер на одной точке...

— Ага, клюнул сазан, да и есть на что... — самодовольно произнес он, любуясь своей дочерью, идущей в средине хоровода под ручку с молодым человеком. Дочь его Лида — румяная толстушка с закрученными мелкими завитушками рыжих волос, в ярком шелковом платье. Она почти висела на руке молодого человека, по одежде которого было видно, что и он не из простой, соломой крытой избы.