Алексей Салмин - Буря на Волге

Церковный сторож, проснувшись утром и не поднимаясь с постели, запустил свою заскорузлую пятерню в войлок седых спутанных волос и крикнул:

— Архиповна! Дай-ка скорее холодной водицы испить! В голове все звон и звон стоит, а во внутренностях точно пожар. «Шумел, горел пожар московский», — запел он тихим, хриплым голосом. — Знаешь ли, старая кочерга, что я пою?

— Да где уж мне знать, Степаныч, я по шинкам не хожу, капли не собираю, — прошамкала беззубым ртом Архиповна.

— Горько мне, николаевскому фельдфебелю, слышать такие слова. Да ты знаешь ли с кем говоришь? Ах ты, старая язва, да передо мной каждый солдат в струнку тянулся! Меня все начальство, вплоть до генерала, звали Емврасий Степанович. А ты что?..

- Грех-то какой, Степаныч. Надо идти к обедне благовестить, и у тебя и башке звон да песни на уме. Нализался вчера и лыко не вяжешь. Вот батюшка узнает, потурит тебя из караулки. Куда пойдем? Фетхебель...

— А ну, замолчи! Живо воды! Ать, два.

— На уж глохти! Ишь зельем-то, как от винной бочки, несет. Как пойдешь под благословение к батюшке?

— Э! Да чего ты меня все батюшкой стращаешь, коли мы с ним вместе и выпили. Ха-ха, нашла чем стращать.

Но стук в окно сторожки и сиплый бас батюшки прервал их утреннюю беседу.

— Степаныч! — крикнул поп.

— Я, батюшка! — вскакивая с постели, отозвался сторож.

— Иди-ка, валяй в большой, сегодня Петров день.

— Сию минутку, батюшка, — заторопился сторож, выскакивая на улицу.

— Степаныч, постой-ка! — крикнул поп, — Где это мы с тобой вчера накачались?

— А вы разве не помните?

— Убей бог, ни капли, — зажимая пухлой рукой сморщенный лоб, сказал батюшка.

— В шинке были.

— Как же нас занесла крестная сила?

— Никакой силы. Когда кончилась вечерня, я закрыл церковь и передал вам ключи, а вы сразу ударились вниз, в Подлужную. Я кричу: «Батюшка, батюшка! Вы не туда пошли!» А вы машете рукой: пойдем со мной! А когда обратно в гору шли, вы, чай, разов пять упали, я насилу дотащил вас до дома.

— Ну, ладно, спасет тебя Христос, иди, дуй в большой. А я пойду подлечусь немножко от кашля, да и голосу нет.

Степаныч, взобравшись на колокольню, одной рукой раскачивал язык большого колокола, а другой все хватался за голову.

— Уж так болит окаянная, того и гляди рассыплется на куски. Ну, ладно, потерпим. Только бы до алтаря добраться, я найду там, чем полечиться, бог-то милостив... Може, беленького удастся подцепить для праздничка христова, — успокаивал себя Степаныч, пока густой голос большого колокола звал православный люд под своды церкви слушать слово божье.

— Кажись, батюшка метет рясой по дороге, — выглянув в оконце, замечает сторож.

Приближается батюшка ко вратам храма господня, и Степаныч делает приятный перебор мелких колоколов. Батюшка, видимо, подлечился от кашля и поправил голос. Он весело идет проповедовать.

Церковь наполняется народом, впереди всех Плодущев; он, гордо задрав голову, закручивает в штопор усы. С левой стороны пристава стоит сват Байков, истово крестится и умильно глядит на лики святых отцов. Сзади Байкова на коленях Днищев бьет земные поклоны и тяжко вздыхает на всю церковь.

Ближе всех к амвону стоит толстая попадья, вся в черном одеянии. Ленивым взглядом сытой кошки она следит за своей дражайшей половиной, которая косит заплывшие жиром глазки в сторону клироса, где приветливо улыбается батюшке молоденькая и довольно привлекательная просвирня.

А позади старики и старухи усердно молятся, прося всевышнего простить их прегрешения. Отец Евлампий, возлежа грудью на аналое, читает проповедь мирянам, хитро вплетая в нее жития святых отцов, как они спасали свои души от ада кромешного в труде для хозяина и молитве для бога...

В это время Степаныч, гасивший свечи в алтаре, поддерживая больную голову, размышлял: «О господи, нет ли чем полечиться из батюшкиных запасов, хранящихся в алтаре, на всякий случай от кашля... Господи, благослови, никак белая?» Отхлебнув из горлышка, утер рукавом бороду и, поглаживая под ложечкой, зашептал:

— Вот это уж истинный Христос прошел.

Молящиеся шли приложиться к кресту и облобызать пухлую ручку батюшки. А Степаныч, взбираясь на колокольню, все еще твердил:

— Вот это, действительно, для бога...

Он нацепил на правую ногу веревку от большого колокола, на левую от среднего, а в обеих руках зажал веревочки от пяти мелких колоколов.

Когда он увидел, что народ выходит из церкви, то приступил к заключительному номеру. Вот здесь у него проявилось истинное служение долгу. Такие он выделывал на колоколах мотивы, что можно было идти вприсядку, камаринского плясать. Тут у Степаныча пришло все в движение: он и руками, и ногами работал, и головой притряхивал, и даже прищелкивал языком.

Выходивший последним из церкви батюшка позавидовал дарованиям сторожа. И боясь, чтобы эти чудесные мотивы не потонули в воздухе без всякого внимания, он подобрал повыше свою рясу, намереваясь пуститься вприсядку, да увидел впереди пристава под ручку с Байковым и подходившего к ним Днищева. Днищев поздравил с праздником сватов. Они пошли втроем по празднично подметенным улицам. Пристав приглашал к себе Байкова отобедать и попить чаю. Байков в первую очередь тянул к себе пристава.

— Иван Яковлевич! Ваше благородие! Ей-богу, лучше ко мне! — кричал Байков.

— Как же, Никифор Прокофьевич,— отнекивался пристав.— Меня ждет Александра Федоровна.

— Нет уж, вы идите ко мне! А насчет Александры Федоровны мы похлопочем... Петр Ефимыч! Вы бегите к супруге Ивана Яковлевича и всеми средствами тащите ее ко мне. Да и сам тоже приходи! — крикнул вдогонку Днищеву Байков.

В байковском доме стол уже был накрыт белой, как снег, скатертью. Всякие напитки и кушанья были расставлены на нем.

Пристав, первым переступив порог байковских хором, перекрестил подбородок.

— С праздничком, детки! — поздравил он сидевших за столом дочь и зятя. — Все в церкви, молятся, а вы за столом, безбожники! Наверное, все целуетесь пока больших-то нет?

— Да уж, слава тебе, господи, любо-дорого глядеть, как голубки воркуют, — прервав речь пристава, выскочила из-за печки, низко кланяясь, жена Байкова - Анфиса Пантелеевна. — Наконец-то, родненький, пожаловал! ждали, ждали.

— Извини, свахонька. Служба государева, все дела...

— Садись, родной, садись.

Пристав улыбнулся, окинув стол глазами знатока, и присел рядом с зятем. Вошел хозяин.

— Ты, Пантелеевна, светленького поставь, Иван Яковлевич лучше его уважает.

Появились бутылки водки, жбан с шипящей медовой, разливалась в тарелки стерляжья уха. Явился Днищев с Александрой Федоровной.

— Вот он как, толстый! — заголосила Плодущева. — Я его дома жди, а он вон залетел куды!