Алексей Салмин - Буря на Волге

- Они, вашбродь, ночью ползли, — начал один из них. — Я слышал, как стонали и чегой-то все ругались, а потом замолкли, но из-за темноты и тумана нельзя было разглядеть. Только утром, когда совсем рассвело, гляжу я, а они шагах в тридцати лежат двое, их благородие вот вот него на спине, — кивнул солдат на Чилима. — Их благородие совсем без памяти был, когда мы подошли. А этот солдат, как услыхал шорох в траве, — сразу за винтовку. Видимо, думал немцы. Хвать — это мы. Тогда обрадовался и стал сказывать спасибо.

Чилим стоял с подвязанной левой рукой и молчал.

— А где остальные? — спросил Голиков Чилима.

— Все там, за речкой остались, вашбродь.

— А Заваляй?

— Он, вашбродь, первый наполз на фугас и все дело испортил, самого в клочья, а Наумовца осколком в голову. Мы получили приказ ползти назад. Пока подползали к лодке, остались только двое: я да их благородие, а ефрейтор Барсуков охранял лодку. Когда переправлялись через реку, Барсукову прошило грудь, а их благородию перебило ногу. Когда я вытащил из лодки их благородие, кинулся было за Барсуковым, тут и меня стукнуло в плечо.

— Как же очутился на твоей спине прапорщик? — допытывался Голиков.

— А я ползком его тащил к своим окопам, а потом уж и не помню, как мы остановились... Вот они, спасибо, нас подобрали.

— Благодарю всех за службу! — сказал ротный.

— Рады стараться, вашбродь! — дружно крикнули солдаты.

— Идите в роту, а ты, Чилим, в лазарет, — и ротный что-то записал себе на память в блокнот.

Чилим неторопливой походкой направился снова на перевязочный пункт. Около блиндажа, за небольшим холмом, заросшим густым кустарником, стояли санитарные повозки с ранеными для отправки в госпиталь. Чилима, как легкораненого, пристроили на облучке, рядом с кучером.

До госпиталя было верст двенадцать. Повозка тряслась по разбитому шоссе, то наезжала на бугор, то с грохотом проваливалась в яму, хоронившуюся под лужей грязи. Раненые охали при каждом толчке и поливали крепкой руганью ездового. Чилим, притулясь на краю сиденья, думал о своей ране, а больше всего о неудачной вылазке. Жаль было погибших товарищей. Так размышляя, он увидел впереди, на обочине дороги, солдата, ковылявшего в грязной, обтрепанной, до колен шинели, висевшей на нем, точно на колу. Смятая серая романовская шапка была лихо заломлена на затылок. В фигуре и походке солдата Чилиму показалось что-то знакомое... «Где я видел этого человека?» — думал он, перебирая в памяти старые знакомства и пристально впиваясь глазами в хромого солдата. Повозка грохотала по разбитой мостовой, разбрызгивая в стороны жидкую грязь. Поравнявшись с повозкой, солдат поглядел на счастливцев, сидевших на облучке. Может быть, подвезете калеку? - говорил его взгляд.

- Стой! Стой!! Останови! — крикнул Чилим ездовому, - Давай посадим. Это мой землячок — из одной древни.

— Пусть лезет, места хватит, — нехотя натягивая вожжи, сказал кучер и сдвинулся на край сиденья.

— Ланцов! Мишка! Ты? — крикнул Чилим, подавая другу здоровую руку.

Улыбка озарила пожелтевшее, исхудалое лицо Ланцова.

— Так вот где мы с тобой встретились, друг любезный, — влезая и усаживаясь на сиденье, проговорил Ланцов и крепко пожал руку Чилиму. — Ты тоже калека?

— Как видишь. Прошлой ночью языка добывали.

— Ну и как?

Пятерых совсем потеряли, а мы двое с прапорщиком калеками стали.

— Ну как служим?

— Хорошо... Сам видишь...

— С тех пор я тебя не видел, как вышла канитель на пристани... Ну, как ты тогда отделался от этих фараонов? — спросил Чилим.

— Да все утряслось, перемололось. теперь я не боюсь, времени много прошло, и вот...— Ланцов, расстегнул шинель, и Чилим увидел на ланцовской гимнастерке две георгиевские ленточки.

— Ты, брат, герой...

— А как же. Подожди, еще не то будет...— Ланцов скосил глаза на рядом сидящего ездового и замолчал. — Будет свободное время — расскажу.

— Ну, а Алонзов куда девался?

— Его осудили в дисциплинарный батальон. Недавно встретился с ним здесь, на фронте. Теперь он в саперном. Окопы роют, блиндажи налаживают. «Счастье, — говорит он, — что подкидыша взял, на эти деньги весь суд купили, а прокурор все-таки не согласился освободить, решили избавиться отправкой на фронт».

— Да, Миша, на денежки все можно купить, — сказал Чилим, и мысли его перекинулись в деревню; вспомнилась оставленная больная, голодная мать, вспомнилась Наденька, умерший ребенок... Воспоминания еще сильнее разожгли боль в руке и тяжелым камнем легли на сердце.

— Как ты думаешь, Миша, откуда мог взяться такой богатый ребенок? — спросил Чилим Ланцова.

— Да уж, надо полагать, не от деревенской девки...

Чилим задумался. Вспыхнувшая внезапно мысль взволновала его. Вспоминались обидные слова, брошенные Наденькикой матерью: «А вот этого цыганенка куда денете?»

— О чем так крепко задумался? — спросил Ланцов.

— Да мать не знай как дома живет,— ответил Чилим.

— Вот и приехали! — проворчал ездовой, сворачивая к двухэтажному дому на крайней улице, где временно поместился госпиталь.

- Ты в этот же? — спросил Ланцов Чилима

— Наверное, сюда, сейчас узнаем.

Чилим помог ему сойти, и, поддерживая друг друга, они заковыляли в приемную.

В госпитале приняли не сразу. Вначале разместили тяжелораненых, а потом очередь дошла до Чилима с Ланцовым. Поместили друзей в одну палату. Отмыли фронтовую грязь и начали лечить. Чилим быстро пошел на поправку. Через месяц он уже свободно владел рукой. Раненых то и дело привозили в госпиталь, и Чилима с Ланцовым уже направили в команду выздоравливающих. А еще через три недели Чилим явился в свою роту совершенно здоровым.

Шел декабрь...

«И за какие такие грехи несем мы все эти страдания?» — думал Чилим, глядя на закутанных в шинели и желтые башлыки, скрюченных морозом товарищей.

— Васяга пришел, Васяга! — кричали одновзводцы и, протискиваясь сквозь тесные окопы, жали руку Чилиму. От этих крепких пожатий, ласковых взглядов и в холодном окопе Чилиму становилось теплее. Особенно заботливо встретил его Бабкин. Обнимая Чилима, он спрашивал:

— Хочешь чаю? А, може, консерву откупорить? Давно берегу, только для тебя.

- Неплохо бы с дороги-то подзаправиться!

— Ну вот и хорошо, я сейчас. — Бабкин торопливо достал из вкопанной в стену печурки кружку с кипятком, из кармана обгрызанный кусок сахара, все это быстро

сунул и руки Чилиму и начал вскрывать ножом консервную банку.

— Закурить хочешь? — с хитрой улыбкой спросил Бабкин. — Вот табачок — прямо прелесть...

Чилим завернул козью ножку, затянулся и, переводя дух, закашлялся, затем резким движением отбросил в сторону цигарку.

— Ну и прелесть, да с такого все крысы подохнут...