Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки:

— Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?

— Это разговор долгий, — не сразу ответил и монахи.

Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный тёмный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль. Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль — неожиданную, жгучую — помнил. Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарии, отец его — дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильёй, — сказал: «Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем». Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в сёдла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова. «Смотри! — приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. — Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернёмся! Запомни, что ты видел! Там — наша родина!» Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его: отец приложил к его груди раскалённый в костре медный крест. «Зачем ты это сделал?» — спросил его много лет спустя Иван. И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец ответил: «Ты ведь забыл всё! Ты забыл лица матери и сестёр, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро — помнишь... И всё, что ты видел, — помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живём, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса...»

Когда Илье исполнилось семь лет, Иван выжег у него на груди крест аджи — крест равносторонний, древний... И навек запечатал в его памяти, что он — христианин из земли дальней Каса, которую никогда наяву не видел, а во сне она являлась такой прекрасной, что слёзы текли из-под опущенных век... «И так будет всегда, — думал Иван, — так будет до тех пор, пока не падёт проклятая Хазария и мы не вернёмся! Но, наверное, и тогда останется память о той боли, которую мы принимаем вместе с крестом и причислением к роду христианскому...»

— Будет разговор долгий... — прервал мысли Ивана безымянный монах. — Долгий, а начинать его надобно.

В землянке хныкал проснувшийся Подсокольничек. В других землянках затворяли двери, закладывали на ночь от лихого человека, от работорговца-разбойника, от татя, имение-животы крадущего. Крестились на ночь все запоры от врага невидимого, от бесов языческих, местным народом почитаемых, от козней лукавых, диаволом против христиан творимых. Потаённо отходила во все стороны от работ, от расчисток сторожа [5] Сторожа — часовые, те, кто караулит, сторожит. неслышная, таилась на всех тропах, откуда мог прийти к родичам лютый враг или зверь-оборотень. Возжигались глиняные лампады пред ликами икон святых — редких, византийского письма, через многие страны и языки сюда принесённых. Взирали из передних углов строгие глаза заступников Божиих, и в неизречённом милосердии Своём хранила народ Христов Богородица.

Мужчины рода Ильина сидели в лунном сияющем свете, среди ещё кое-где дымящихся пней, в дрожащем от тепла воздухе, над будущим кормильцем — полем и слушали всё, что говорили им монахи, ради служения Господу Христу и народу православному отрёкшиеся от всей красоты земной, по воле Господней — от всего своего: от сродников, чад и домочадцев, от близких и кровных своих, от всего имения и живота своего, и даже от имён своих, ушедшие в пещеры киевские, а нынче явившиеся на новый подвиг... А слушать было что. Подробно и неторопливо поведали монахи о мире земном, о странах и языках, его населяющих, о прошлом от Адама до сего дня. И слушали их, затаив дыхание, бродники-беглецы из рабства хазарского в лесах дремучих, за тысячи вёрст от страны Каса — призрачной и манящей, как Царствие Небесное...

Рассказали монахи о мире поднебесном. О великой степи, что протянулась от Золотых гор до Карпат, о народах, в ней кочующих и проходящих этой дорогой от веку. О скифах древних, о сменивших их сарматах, о гуннах, катившихся медленно и неотвратимо из-за Каменного Пояса и сметавших на пути своём страны и народы. О хазарах горных и о хазарах-тюрках, о державе их, покорившей полсвета, и о скором закате её...

— Однако, — говорил монах, когда небо на востоке уже начало светлеть, а луна погасла, — веруем, что Хазария, гнездо сатанинское, падёт, но сила её велика, а народы округ каганата, как стрелы в колчане, бесполезны. Надобен лук, чтобы стали они оружием и крепостью. Луком таким несокрушимым должна стать вера Христова. Она породит народ новый, добрый и праведный, и сокрушит тот новый народ рабство. И будет на земле жить правда Христова, ибо только она истинна, только она свет... Народ нынче во тьме ходит. И князи, и воеводы тоже. Истуканам поклоняются, не ведая, что сие — бесы, ибо их множество и они-то лика сатанинского. И пока единой веры не будет на всей земле, где живут племена славян, финнов, тюрок и сотен иных людей, защиты против Хазарии не будет, и станут казнити хазары всех розно, как они делают до сих пор. И выведут всех людей, и будет здесь пустыня дикая.

Внимательно, ловя каждое слово, слушали потомки беглецов хазарских слова старцев. Огромный мир открылся им, и шумели в том мире события, которые смутным эхом докатывались и сюда, в леса дремучие.

— Да! — сказал Иван. — За тяжкое дело вы принялись и великую думу удумали.

— Не мы! — ответили в один голос монахи. — Не мы, но многие до нас. Мы же благословение приняли от матери народа будущего, княгини Елены. Она, сама крестившись и нас приобщив к вере Христовой, заповедала нести свет истины и подымать в духе державу новую...

— Мы про такую-то и не слыхали... Елена?.. — сказал Иван.

— В миру её звали киевская княгиня Ольга, или Хельги — регина русов.

Монахи помнили её уже старухой — высокой, стройной и величавой.

Всегда в корзне [6] Корзно (корозно, корозень) — вид плаща, один из знаков княжеского достоинства, свидетельствующий о власти, богатстве, силе и славе. Изготовлялся из дорогих византийских материй — шёлка, бархата, парчи. , из-под которого иногда вспыхивало тёмным огнём тяжёлое багряное платье, всегда в княжеской шапке поверх туго повязанного вдовьего платка. При её появлении смолкали дружинники. Она никогда никого не укоряла и не бранила, но при ней не смели появляться в затрапезе или с похмельным запахом.