Валерий Осипов - Подснежник

— Был рабочим, пока полиция не стала за мной гоняться.

— И что же, будучи рабочим, вы читали в журналах статьи Белинского и Чернышевского?

— И не только их статьи. Мы и Бакунина читали, и Лаврова.

— И как относитесь к их сочинениям?

— Хорошо отношусь. На правильную дорогу людей зовут. Но только не всегда громко. А надо бы громчее, чтобы каждый подневольный русский человек услышал и голову поднял.

— Простите за нескромный вопрос, а чем вы сейчас занимаетесь?

— Распространяться об этом, конечно, не желательно, но поскольку друзья ваши хорошо об вас отзываются и как вы есть родственник Белинского, то скажу. К бунту народ готовим.

— К бунту? Против кого?

Жорж повернулся к хозяину квартиры. Тот, загадочно улыбаясь, помешивал в стакане ложкой.

— Против властей, — твердо сказал Митрофанов, — против бар и господ.

— А кто же будет бунтовать?

— Народ, крестьянство.

— Но ведь для того, чтобы бунтовать, нужны руководители бунта.

— Они будут.

— Кто же ими будет?

— Революционеры.

— И вы себя присоединяете к их числу?

— Немного есть.

— Каким же способом вы собираетесь поднять народ, и в частности крестьянство, на бунт?

— Способов много. Один из главных — идти в народ, объяснить ему, что воля дадена царем неправильно, без земли. Нужно пустить в крестьянство пропаганду, чтобы мужики требовали волю вместе с землей.

— И мужики послушаются вас?

— А как же? Мужик сейчас зол. Он много лет господ кормил, землю и волю долго ждал, надеялся, что и ему за верную его службу барину все по справедливости будет дадено. А что получилось? Обман.

— Мужики тоже разные бывают…

— Сейчас обида на господ всех равняет.

Плеханов откинулся на спинку стула, внимательно посмотрел на Митрофанова.

— Как странно, — задумчиво сказал Жорж, — когда я увидел вас, я понял, что вы человек из народа. И мне захотелось поговорить с вами, но я решительно не знал, в каких выражениях вести этот разговор. Я думал, что в разговоре с вами я должен употреблять те самые «переряженные» слова, которыми написаны брошюры для простолюдинов. Но оказалось, что вы, человек из народа, решительно не укладываетесь в рамки моего представления о народе. Я вырос в деревне, и мне всегда казалось, что я прекрасно знаю народ. Но вот я познакомился с вами, фабричным человеком, рабочим, и выясняется, что мои представления о народе до неприличия узки и ограниченны…

— Хорошо говорите, — накрыл Митрофанов широкой ладонью лежавшую на столе руку Жоржа, — и человек вы, видать, честный…

— Мой отец был помещиком, небогатым, но все-таки помещиком. Он был человеком, что называется, старого закала, с крепостными своими обращался весьма сурово и даже жестоко, и у меня еще в детстве много раз возникал этакий мальчишеский протест против него, но это все-таки был отец…

— Вы очень искренно сейчас говорили, — сказал Митрофанов, пристально глядя на Жоржа.

— Да наболело, знаете ли, на душе. Сидишь все время один за книгами. Зачем, думаешь иногда, все это? Для будущей карьеры?.. Знания, конечно, дело хорошее, но порой пустота какая-то возникает внутри…

— И ваше желание быть с народом тоже очень похвально. Но рабочие — это не народ. Они развращены городской жизнью и проникнуты буржуазным духом.

— Но вы же сами рабочий!

— Я бывший рабочий, сейчас я революционер. А единственный настоящий народ — это крестьянство. Крестьянство, и только оно одно, может быть интересно для революционной работы. Поэтому надо идти в деревню и там вести пропаганду, там готовить народ к бунту. А что касается рабочих, так я вам сам все о них расскажу. Я эту публику насквозь знаю.

…Жорж возвращался домой в недоумении после всего того, что Митрофанов рассказал ему о себе. Митрофанов, сам рабочий, говорит, что рабочие развращены городом и проникнуты буржуазным духом.

Загадки, загадки…

На масленицу один из приятелей — однокурсников Жоржа по институту, работавший в студенческих кружках, — спросил у него, нельзя ли будет провести в его квартире очередное занятие кружка.

— Отчего же нельзя? Конечно можно, — ответил Жорж. — Много ли будет народу?

— Человек пятнадцать — двадцать, не больше. Хочу только предупредить тебя, что помимо наших студентов будут еще фабричные.

— Фабричные? — с сомнением переспросил Жорж, помня нелестные отзывы Митрофанова о рабочих. — А разве они вас интересуют?

— Нас интересуют, а тебя нет?

— Да как сказать…

— Среди них занятные людишки встречаются. Тебе будет любопытно на них посмотреть. А то сидишь все время в лабораториях…

«Ладно, пускай приходят, — подумал про себя Жорж. — В конце концов, когда-то и самому надо узнать, что это такое — городские рабочие».

В назначенное время в большую комнату Плеханова, которую он снимал на Петербургской стороне, начали собираться участники кружка. Все пришедшие были интеллигентного вида молодые люди (своих, из Горного института, было всего двое, и когда Жорж спросил у них, будет ли сам устроитель занятия, те ответили, что нет, мол, не будет — он сегодня занят в другом месте).

Потом большой группой пришли фабричные, разделись и все так же, группой, сели в углу.

Интеллигентные молодые люди (никто из них ни разу не представился ни по имени, ни по фамилии — соблюдалась конспирация) называли себя «бунтарями-народниками». Выступая один за другим и обращаясь непосредственно к фабричным, они говорили о том, что сейчас все основные силы русской социалистической партии должны быть направлены на «агитацию на почве существующих народных требований». А за пропаганду, мол, стоят только «лавристы» — люди, как известно, совершенно бездеятельные и поэтому в революционной среде никакой популярностью и никаким влиянием не пользующиеся. (Очень скоро Жорж понял, что все интеллигентные молодые люди принадлежат к какой-то реально существующей революционной организации или, во всяком случае, к какому-то хорошо поставленному революционному кружку, конкретного названия которого они не открывают.)

«Бунтари-народники» упорно склоняли фабричных встать именно на их путь — на путь агитации, а не на ошибочный, «лавристский» путь бесперспективной, по их мнению, пропаганды.

Фабричные пока отмалчивались. Было ясно (по их лицам, неопределенным жестам и коротким, вопросительным репликам друг другу), что отличительные признаки между агитацией и пропагандой они пока улавливают очень слабо, но понять хотят, напряженно вслушиваясь в каждое выступление.

Наконец фабричные заговорили. И Жорж сразу понял, что у него в комнате собрались очень опытные, надежные и влиятельные люди из среды петербургских рабочих. Почти все они, как это было видно из их слов, уже подвергались арестам, сидели в тюрьмах, читали там революционную литературу и теперь, вернувшись на волю, готовы продолжать революционную работу.