Валерий Осипов - Подснежник

— Маменька, голубушка, прости, пожалуйста, прости, это я Полкана отвязал!

Мария Федоровна нежно гладит Жоржа по голове и еще крепче прижимает его к себе.

А совсем недавно, два месяца назад, к Марии Федоровне приехали из Липецка две знакомые дамы. Гости сидели в этой же комнате, когда вошел Жорж, поздоровался и, увидев, что мать занята, молча сел в углу на диван.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила Мария Федоровна.

— Нет, ничего не нужно, — ответил сын.

— Тогда принеси, пожалуйста, еще один стул, — попросила Мария Федоровна, — будем пить чай.

— Я не могу принести стул, — ответил Жорж и встал.

— Не можешь? — нахмурилась Мария Федоровна. — Почему?

— Я вывихнул руку, — тихо сказал Жорж.

Мать быстро подошла к сыну. Лицо у него было бледное, рука неестественно вывернута локтем вовнутрь.

— Сними куртку, — попросила Мария Федоровна.

— Не могу, — сквозь зубы сказал Жорж, — больно.

Приезжие дамы помогли хозяйке раздеть сына. Вывих был настолько серьезный, что гости вызвались сейчас же, в своем экипаже, везти Жоржа в город, к врачу. За всю дорогу до Липецка (семнадцать километров) Жорж не проронил ни одного слова. Молчал он и у врача, пока вправляли локтевой сустав.

Когда все было кончено, врач выразительно посмотрел на пациента и сказал:

— Молодцом, молодой человек, просто молодцом. Не всякий взрослый смог бы вытерпеть такую боль.

И только тут Мария Федоровна увидела, что губы у сына искусаны в кровь.

…Дверь гостиной скрипнула.

— Кто там? — подняла Мария Федоровна голову от вязания.

В дверь просунулась голова старостихи.

— Барыня, матушка, выдь на час, — попросила старостиха.

Мария Федоровна поднялась из кресла. В коридоре, повязанные по самые брови белыми платками, стояли две босые бабы из деревни — Лукерья и Авдотья. Концы платков бабы прижимали к глазам.

— Что случилось? — нахмурилась Мария Федоровна.

— Барин лютует, — шепотом заговорила старостиха. — Оне лошадей своих пасли, — кивнула на Авдотью и Лукерью, — да приморились и уснули. А лошади возьми и зайди на господский луг. А тут барин мимо ехал… Как увидел, так лошадей сразу отобрал и велел на усадьбу гнать. А куды ж оне теперь без лошадей пойдут. Их свои мужики за это до смерти забьют.

— А что же вы от меня хотите?

— Пособи, матушка! — запричитали в один голос Авдотья и Лукерья. — Упроси барина отдать лошадок. Куды сейчас без лошадей денешься? Лето на дворе, работы много…

— Но вы же знаете, что барин сам хозяйством занимается. Меня он не послушает.

— А ты молодого барина к нему подпусти, — хитро улыбнулась старостиха и кивнула на дверь, за которой сидел в гостиной с французской книжкой Жорж. — Старый барин на эптого барчука уж больно отходчивый. Али сама не знаешь?

— Хорошо, я попробую, — пообещала Мария Федоровна.

Валентин Петрович, закрывшись у себя в кабинете, с мрачным видом сидел за письменным столом. Дела по хозяйству шли из рук вон плохо. Земли не хватало. По теперешним временам сеять нужно было в пять, в десять, в двадцать раз больше, чем это делал он. Но земли не было, и покупать ее было не на что. А долг по закладным в дворянских банках Тамбова и Липецка увеличивался. В сердцах, хватанув иногда лишнюю рюмку в буфете губернского собрания, Валентин Петрович ругательски ругал царя-освободителя, ныне здравствующего императора Александра Николаевича.

— Нет, господа, вы как хотите! — кричал Валентин Петрович двум-трем знакомым помещикам в клетчатых картузах, сидевшим, вместе с ним в летнем буфете. — Вы как хотите, а я ему отмены крепостного положения не прощу до конца своих дней!

Он поворачивался к стойке, над которой висел саженный портрет государя в полный рост, и грозил царю куликом. (Татарин-трактирщик обмирал душой за стойкой от этих проклятий.)

— Никогда не прощу! — продолжал бушевать Валентин Петрович. — Пускай черти ему на том свете служат, а я служить не буду-с!

Знакомые помещики спешили допивать свои рюмки и разъезжались от греха подальше.

…В открытом окне кабинета показалась голова Жоржа.

— В чем дело? — строго спросил Валентин Петрович. — Опять в окно?

— Я пробовал через дверь, папенька, там заперто.

— Тебе я открою, — сказал Валентин Петрович, — иди.

Войдя в отцовский кабинет, Жорж сел в кресло и огляделся по сторонам. Здесь все было ему хорошо знакомо — золотые корешки книг за стеклянными дверцами шкафов, оленьи рога над дверью, седло с набивной чеканкой (и две скрещенные сабли под ним) на стене.

— Ты хотел что-нибудь сказать мне? — спросил Валентин Петрович.

— Да, папенька, — посмотрел отцу прямо в глаза Жорж.

— Говори.

Наблюдая за сыном, Валентин Петрович чувствовал, как пасмурное его настроение постепенно начинает развеиваться. Жорж всегда умиротворяюще действовал на Валентина Петровича. Он был главным наследником гудаловского имения (дом и земля в Козловском уезде были записаны на детей первой жены). И поэтому Валентин Петрович, стараясь внешне не выделять его среди своих детей, все-таки отдавал Жоржу предпочтение.

Однажды он вынес маленького Егорушку через заднее крыльцо во двор и посадил верхом на дряхлого мерина Габоя. Старая кавалерийская примета была такая: не упадет, — значит, родился настоящий мужчина, упадет — и жалеть нечего… Габой, качая сивой гривой, медленно сделал круг по двору и вернулся обратно. Это уже была не просто хорошая примета: древнее степное предание подтверждало — если посадить маленького сына на лошадь и та обойдет вокруг юрты, сделает полный круг, значит, жизненный путь сына полностью воплотит в себе свое предназначение.

Спустя несколько лет произошел еще один случай, укрепивший Валентина Петровича в его мыслях относительно будущей судьбы сына. Как-то, сидя рядом с кучером Маркелом на облучке по дороге из Липецка в Гудаловку, маленький Жорж попросил у Маркела подержать вожжи. Почувствовав чужую, а тем более детскую, неопытную руку, кони пошли быстрее, а потом и вовсе понесли. Кучер, побледнев, хотел вырвать у барчука вожжи, но Жорж не выпускал их из рук. И только тогда, когда лошади, сбежав с пригорка, остановились, молодой барин отдал вожжи Маркелу.

— Хвалю, — коротко сказал сыну Валентин Петрович, когда узнал об этом эпизоде, — но в будущем знай: из чужих рук вожжей никогда не бери. А если уж взял, не выпускай до конца.

…Жорж уже несколько минут сидел в кресле перед отцом, разглядывая золотые корешки книг за стеклянными дверцами книжных шкафов, и молчал.

— Ну, так что же ты мне все-таки хотел сказать? — еще раз спросил Валентин Петрович.

— Папенька, дайте мне, пожалуйста, три копейки, — попросил Жорж.

— Три копейки? — поднял вверх густые брови Валентин Петрович. — Зачем они тебе понадобились?