Алексей Югов - Шатровы

— Что вы, что вы, Арсений Тихонович? Вы с ума сошли?!

А оно почтитак и было!

Он с такой силой прижал ее к себе, обнажая, что она едва могла дышать. Извечный инстинкт женщины подсказал ей не отталкивать и не вырываться, а всей тяжестью тела соскользнуть вниз, к земле, из его страшных тисков. И вот она уже ощутила пальцами босых ног землю. Но в этот именно миг он яростно повалил ее навзничь, не давая ей сдвинуть колена.

Ни борьбы, ни вскрика. Только испуг в широко открытых глазах…

И что еще потрясло его — это ее лицо в самые последние мгновения: блаженно и безвольно полураскрытые губы; заведенные кверху глаза; оглушенность, покорное приятие навязанной ей пытки неистового наслаждения… «Даная»!.. Самая страшная картина на земле! И неужели же это она — лесная царевна-недотрога, лесничиха, по которой томятся и томились, обреченно и беззаветно, почти все, почти каждый, кого он знает, — Лесной Ландыш?!

Нет, раскаяния не было! Он вообще мало склонен был к покаянным настроениям. Перед кем, собственно? Не перед ее ли супругом — этим, в потенции, мелкохищным предпринимателем, снедаемым жаждою наживы, которого он, в сущности, презирал?

Перед ней самой? Но, как на исповеди, мог бы он с чистой совестью поклясться, что даже тогда, когда он отпускал ее за ландышами, он далек был от вожделения к ней. И если бы… Но что было, то было!

Ольга? Да! Это — страшно. Ей никогда, никогда не сознается он в том, что сейчас произошло. Потому ли, что боится ее? Что за глупости! А потому, что любит. Ее, единственную. И до конца дней своих! А вот сможет ли она простить ему эту измену? Измена, измена — черт бы их побрал, и придумают же словечко!

Ему подумалось, что будет лучше сейчас оставить Елену Федоровну одну. Ненадолго. Пусть придет в себя, бедная, глупенькая девчонка!

Гневная встретила хозяина негодующим, нетерпеливым ржанием: «Наконец-то! Застоялась же я, хозяин, или ты не видишь? Да и голодна!»

Ветви кустарников, возле которых привязана была кобылица, были обхватаны ею дочиста, голы.

— Сейчас, сейчас… Да ты и впрямь гневная! Потерпи немного.

Ему пришло в голову, что будет хорошо достать сейчас взятое из дому прохладное вино в особой фляжке с двойными стенками, одетой в сукно, и отнести ей.

Лесничиха все так же лежала с закрытыми глазами, на травянистом взлобке, где он оставил ее.

С чувством неизъяснимой жалости-любви, словно над дочерью, он опустился возле нее на одно колено, тихонько позвал: — Елена Федоровна! и приподнял ей голову. Она открыла затуманившиеся, без взора, глаза.

Он поднес крышечку-стаканчик с красным вином к ее губам:

— Выпейте.

Она безмолвно повиновалась.

Капля вина упала ей на белую кофточку. Она тревожно скосила глаза на высокую грудь. Чуть нахмурилась и тихонько, почти шепотом сказала:

— Не отмывается…

Бережно, как больного ребенка, поднял он ее на руки и понес в ходок. Там он уложил ее на подушки и отвязал коня.

Ехал он очень медленно, чтобы не тревожить ее, и выбирая путь в тени бора, где только было возможно.

Он знал, что этак они и до ночи не приедут сегодня в станицу, близ которой была «их» мельница, но он этого сейчас и хотел. Он решил про себя, что они заночуют в большом селе по дороге, у одного из шатровских так называемых «дружков», богатенького, во всем послушного ему мужичка, одного из крупных молокосдатчиков на его маслодельный завод.

Всю дорогу она печально и угрюмо молчала. Принималась плакать. Молчал и Шатров. Он прекрасно понимал, какой пошлостью было бы с его стороны, если бы он стал успокаивать и утешать ее.

Ни слова не проронила она и тогда, когда он сказал ей, что они должны будут переночевать в пути.

Молча приняла его руку, выходя из ходка.

Крытый, маленький двор был чист необыкновенно: иголку обронить — и то найдешь. Такие дворы бывают в Сибири у бездетных богатых стариков.

Так оно и было: хозяин — еще неостарок, крепкомясый, бодрый, с жирным лицом, с бородкой-метелочкой, и супруга его — дебелая, сонная, бабьи-любопытствующая. И больше никого в доме. Здесь он управлялся один с женою, а работники и доильщицы коров обитали у него в стану, на особой заимке.

Они радостно, с нескрываемой гордостью, приняли Шатрова и его спутницу. Ну, как же: «Сам Шатров у меня останавливается!»

Хозяин хорошо знал в лицо и лесничиху, а хозяйка — нет.

Потому, улучив мгновение, Арсений Тихонович доверительно, не стыдясь, попросил этого, с радостью угождавшего ему человека, чтобы о их совместной с лесничихой ночевке у него никто ничего не знал.

Хозяин даже привстал для чего-то на цыпочки и, оглядываясь, прошептал:

— Что вы, что вы, Арсений Тихонович! Уж будьте благонадежны. И старухе своей строго-настрого прикажу. Ну, как же? Мало ли беды может быть! А ведь дело житейское: кто из нас богу не грешен, царю не виноват!

Шатров поморщился: проза, да еще и какая — житейская, сибирско-деревенская проза уже вступила в его отношения с Лесным Ландышем! А что было делать?

В сенках жена спросила у мужа с оглядкою на дверь, за которой были приезжие:

— А она хто ему будет?

Он ответил ей быстрым шепотом:

— Сударка, вот хто.

Старуха ойкнула — изумленно, осуждающе.

Муж на нее прикрикнул:

— Ну, ну! Смотри у меня: молчок! Это дело не наше!

Напоив гостей чаем, старуха, едва только муж вышел из горницы, попросту и с явным наслаждением спросила у Шатрова:

— Дак вам как постилю-то постилать — надвое али вместе?

Лесничиха зарделась, отвернулась, стала смотреть в окно.

Шатров помолчал, а затем спокойно и как будто о деле заведомом ответил:

— Вместе, Карповна, вместе.

Картеж был прерван в самом разгаре — внезапным и диким образом: прямо в кабинет Шатрова, никем не задержанный, ворвался, не сняв даже своей заскорузло-замучневшей кепчонки, засыпка из раструса.

Шатров строго поднял голову.

— Что такое?

Тот с запышкой проговорил:

— Ох, Арсений Тихонович, у нас на плотине смертоубийство хочет быть!

И выбежал вон.

Шатров спокойно поднялся со своего стула.

— Простите, господа!.. — И пошел к выходу, не убыстряя шага.

Пристав Пучеглазов рванулся было за ним, но огромный выигрыш грудою возвышался перед ним, и бедняга, пригребая к себе кучу ассигнаций и серебряных рублевиков, только прохрипел ему вслед:

— Арсений Тихонович, и я с тобой: как представитель власти.

— Нет, нет… Здесь — моя власть… Не беспокойся, Иван Иваныч!

Еще и в столовой, и на веранде, на глазах гостей, Шатров шел неторопливо, но едва только спустился в сад, как сразу же кинулся опрометью, прямо к берегу. Дальше он побежал таким наикратчайшим путем, каким одни только мальчуганы бегали: перемахнул через прясло, которым крепкий шатровский заплот спускался в самый Тобол, и очутился на ближней плотине.